Опять ему дожди выслушивать
И ждать Иисуса на коленях.
А вы его так верно сушите,
Как бред, как жар и как холера.
Его, как пса чужого, били вы,
Не зная, что ему позволено —
Замазать Мир белилом Библии
И сотворить его по-своему.
Он утопал, из дома выселясь,
Мысль нагорчили, ополчили.
Судьба в подтяжках, словно виселица,
Чтобы штаны не соскочили.
Ах, ей ни капельки не стыдно —
Ведь в ночь, когда убийство холила,
Морщинистое сердце стыло —
И мямлило в крови — ох, холодно!
Эх, осень-сенюшка-осенюшка,
В какое горбшко осели мы?
Где нам любить?
Где нам висеть?
Винсент?
Когда зарю накрыла изморозь,
Когда на юг уплыли лебеди,
Надежда приходила издали
С весёлыми словами лекаря.
Казалось — что и боль подсована
И поднимается, как в градуснике,
А сердце — как большой подсолнух,
Где выскребли всё семя радости.
Он был холодный и голодный.
Но в белом Лувре, в чёрной зале,
Он на вопрос: «Как вы свободны?»
— «На вечность целую я занят», —
Ответил, чтоб не промахнуться,
С такой улыбкой на лице,
… Как после выстрела, в конце.
Великие не продаются!