|
Книга четвертая
«Будь благосклонна к певцу, — я сказал, — мать обоих Эротов!»
И повернула ко мне эта богиня лицо:
«Что уж тебе до меня? Ты привык уже к песням погромче!
Или в груди у тебя старая рана болит?»
«Знаешь ты рану, богиня!» Она улыбнулась, и тотчас
Все засияло тогда небо с ее стороны.
«Ранен я или здоров, разве я твое знамя оставил?
Ты — мой вечный удел, я твое дело вершу.
В юные годы по-юному я безобидно резвился;
Ныне для скачки моей шире простерлись поля:
О временах и началах пою по старинным анналам,
И о заходах светил и о восходах в ночи.
Петь об апреле пора мне, о месяце, славном тобою:
Знаешь, Венера, что твой так же он, как и певец».
Ласково тронув виски мои миртом киферским, богиня
Молвила: «Что ж, доведи дело свое до конца!»
Я вдохновлен! Ход дней предо мною внезапно открылся;
Пусть же теперь мой корабль с ветром попутным идет.
Если, однако, тебя течение дней занимает,
Цезарь, то месяц апрель дорог быть должен тебе:
В месяце этом тебя высокая честь осияла,
Стал он твоим, когда ты в род именитый вошел.
Илии сын и отец рода римского, год расчисляя,
Это узрел и к своим предкам тебя приобщил.
Так же как первое дал Ромул место суровому Марсу,
Первопричине того, что появился на свет,
Родоначальнице он Венере за ряд поколений
Место второе решил в месяцах года отдать.
И, расчисляя в веках своего представителей рода,
В предках своих он дошел даже до самых богов.
Он ли не знал, что Дардан был сын Атлантиды Электры
И что Юпитер ее сделал своею женой?
Трос, Эрихтония сын, Дардану приходится внуком;
Тросом рожден Ассарак, Капис рождается вслед;
Дальше родился Анхиз, и, ложем его не гнушаясь,
Матерью сына его стала Венера сама.
Так появился Эней благочестный, который чрез пламя
Вынес святыню и с ней вынес отца на плечах.
Вот и Юла звучит наконец счастливого имя;
Юлии в нем обрели с предками-тевкрами связь.
Постум был сыном его, рожденным средь леса густого,
И у латинян он был Сильвием прозван — «Лесным».
Был он, Латин, твой отец. За Латином следовал Альба,
Следом за Альбой идет в перечне этом Эпит.
Снова он сыну дает троянское Каписа имя,
И таким образом он стал твоим дедом, Кальпет.
А за тобой Тиберин наследует отчее царство, —
Он, говорят, потонул в Тускской пучине потом.
Все ж увидал он и сына-Агриппу и Ремула-внука;
Ремулу (так говорят) молния смерть принесла.
После идет Авентин, по которому названо место,
Так же как холм; а за ним Прока стал царством владеть.
Следом Нумитор идет, его братом был грозный Амулий,
Дети Нумитора: дочь Илия, сын его Лавз.
Лавз погиб от меча Амулия; Илия стала
Марсу подругой: Квирин с Ремом — ее близнецы.
Марса с Венерой Квирин почитал как отца и как матерь,
И заслужил он того, чтобы поверить ему!
А для того, чтоб его потомки запомнили это,
Определил он богам отчим два месяца в ряд.
Впрочем, названье апрель получил едва ль не от греков,
Давших богине любви имя от пены морской.
Не удивляйся, что вещь называется греческим словом,
Ибо Великой была Грецией наша земля.
С целой толпой моряков Эвандр в Италию прибыл,
Прибыл туда и Алкид — греки и тот и другой.
На Авентинском лугу паслось стадо палиценосца,
Богу давала питье Альбула в знойные дни.
Грек и Неритий герой: свидетели тут лестригоны
Так же как мыс, что досель мысом Цирцеи зовут.
И Телегона уже и влажного Тибура стены
Встали на новой земле от арголических рук:
Прибыл сюда и Галес, гонимый роком Атридов, —
Имя его, говорят, носит фалисков земля;
К ним Антенора прибавь, побуждавшего к миру троянцев,
И Диомеда: он был, Давн-апулиец, твой зять.
После пожара уже троянского, вслед Антенору
Прибыл Эней и принес в наши он земли богов;
С ним был сопутник Солим, с фригийской выходец Иды,
Имя которого днесь стены Сульмона хранят,
Стены Сульмона, моей, Германик, прохладной отчизны, —
Горе мне, как далеко это от Скифской земли!
Как же теперь я далек… Но оставь свои жалобы, Муза:
Скорбные песни чужды лире священной твоей.
Зависти есть ли предел? Иные хотели, Венера,
Этого месяца честь вовсе отнять у тебя!
Но ведь в апреле всегда оперяется почва травою,
Злой отступает мороз, вновь плодоносит земля.
Вот потому-то апрель несомненно есть месяц Венеры
И доказует, что ей должен он быть посвящен.
Право, достойна она полновластно править всем миром
И никому из богов власти такой не дано:
Правит она небеса, и землю, и отчие воды,
При появленье своем все подчиняя себе.
Всех породила она богов несчислимые сонмы,
Все осенила она севы полей и лесов.
Все сопрягла воедино дикарские души людские
И научила любви женский и мужеский род.
Что пернатых плодит по ветвям, как не сладкая похоть?
Как без нежной любви мог нарождаться бы скот?
Бьется с бараном баран бодающим рогом, но он же
Остережется побить лобик любимой овцы.
Бык, нагоняющий страх на выгонах всех, во всех рощах,
Телку стремится догнать, дикость и буйство забыв.
Эта же сила хранит все живущее в водных глубинах
И наполняет моря множеством рыб без числа.
Первой она убедила людей бросить дикие нравы,
Первой внесла чистоту и обходительность в мир.
Первую песню сложил, говорят, неутешный любовник
Ночью, не данной ему, пред запертыми дверьми.
Гордую деву моля, мужи обрели красноречье:
Каждый оратором стать должен был в деле своем.
Тысячи хитрых искусств любовь создала: для успеха
Много уловок нашлось, прежде неведомых нам.
Разве осмелимся мы у Венеры отнять ее месяц?
Нет, никогда! Удались прочь, безрассудная мысль!
Но хоть везде ее власть и храмы ее повсеместно,
В городе нашем права этой богини сильней.
Римлянин, Трое твоей была Венера оплотом,
Вскрикнув, когда ей впилось в нежную руку копье;
И при троянском судье она двух богинь победила
(Ах! не хотелось бы мне напоминать им о том!)
И Ассарака слыла снохой, так что Цезарь великий
Мог несомненно своим пращуром Юла считать.
Нету удобней поры никакой, чем весна для Венеры:
Вся расцветает земля, все отдыхают поля,
Травы, пробившись, ростками глядят из почвы на воздух,
А из разбухшей коры выбила почки лоза.
Этой прекрасной поры прекрасная стоит Венера
И потому-то и здесь следом за Марсом идет.
И по веленью ее пускаются в отчее море,
Зимних угроз не страшась, с гнутой кормой корабли.
1 апреля. Календы
Лация жены, невестки, все чтите богиню, равно как
Вы, кто ни лент, ни одежд длинных не смеет носить.
С мраморной шеи ее золотые снимите мониста
И драгоценности все: надо богиню омыть.
Высушив шею, ей вновь золотые наденьте мониста,
Свежие надо цветы, свежую розу ей дать.
Вам повелела она себя вымыть под миртом зеленым,
А почему так велит, знайте: причина ясна.
На побережье, нагая, она свои кудри сушила;
Тут подглядела ее наглых сатиров толпа.
Это заметив, свое она тело миртом прикрыла:
Скрылась из глаз и велит это и вам повторять.
Знайте еще, почему Мужской Фортуне вы ладан
Курите там, где вода теплой струею течет.
Женщины входят туда, свои покрывала снимая, —
Всякий заметен порок в их обнаженных телах, —
Все это скроет из глаз мужей Мужская Фортуна,
Если ее умолить, ладаном ей покурив.
Не упусти же и мак растереть с молоком белоснежным,
Не позабудь и про мед, выжав из сотов его:
Ибо когда отвели Венеру ко страстному мужу,
Это она испила, ставши супругой, питье.
Ласковой речью Венере молись: на ее попеченье
И красота, и нрав, и целомудрие жен.
Было при пращурах так, что римлянки стыд позабыли:
К старице Кумской тогда все обратились отцы.
Храмы велела она возвести в честь Венеры, — и вот уж
Стала Венера с тех пор женские нравы блюсти.
Будь же к Энея сынам, богиня-красавица, вечно
Ты благосклонна, храни толпы невесток твоих!
Я говорю, а грозящий подъятым хвостом заостренным
Вот уже стал Скорпион в водах зеленых тонуть.
2 апреля
Близится ночи конец, и румяниться начало небо
Снова, и в росной заре слышатся жалобы птиц.
Полусгоревший потух у прохожего факел дорожный,
И за работу свою вновь принялся селянин.
Плечи отца облегчать начинают от ноши Плеяды:
Семь их считается, но видят обычно их шесть.
Иль потому, что лишь шесть к богам восходили на ложе —
Ибо Стеропа была Марса женой, говорят,
Майю, Электру, Тайгету увлек всемогущий Юпитер,
Мужем к Келене Нептун и к Алкионе пришел;
Ну, а седьмая сошлась Меропа со смертным Сизифом,
Стыдно ей, и потому прячется вечно она;
Иль потому это так, что троянской разрухи Электра
Видеть не в силах и лик свой заслоняет рукой.
4 апреля. Мегалезийские игры в честь Матери Богов
Трижды пускай небеса на оси обернутся извечной,
Трижды коней запряжет и распряжет их Титан, —
Тотчас затем запоет берекинтская флейта кривая
И поведет чередой праздник Идейская Мать.
Полумужчины пойдут, ударяя в пустые тимпаны,
Грянут кимвалы, о медь медью ответно звеня;
И на бессильных плечах поедут носилки с богиней
Стогнами Рима, и вой будет по всем сторонам.
Сцена гудит, начинаются игры. Смотрите, квириты:
Полные тяжеб суды ныне умолкнуть должны.
Надо о многом спросить, но пронзительной меди звучанье
Боязно мне и кривой лотос пугает, свистя.
«Как мне, богиня, узнать?» На ученых внучек Кибела
Глянула тут и помочь мне повелела она.
«Ради богининых слов, питомицы вы Геликона,
Молвите мне, почему радостен ей этот шум?»
Так я сказал. Эрато отвечала (а месяц Киферин
Назван ведь, как и она, именем нежной любви):
«Было Сатурну дано предсказание: лучший властитель,
Скипетра будешь лишен будущим сыном своим.
Он же, страшась своего, рожденного им же потомства,
Чревом безмерным своим всех поглощает сынов.
Горестна Рея была, что в своей плодовитости слезной,
Выносив столько детей, матерью быть не могла.
Только когда родился Юпитер (вся древность — свидетель,
Верь же старинной молве и про сомненья забудь), —
Камень, в свивальнике свит, в божественной скрылся утробе
И таким образом был роком обманут отец.
Ида крутая с той самой поры огласилася звоном,
Чтоб в безопасности мог громко младенец кричать.
В гулкие били щиты, стучали в порожние шлемы, —
Это куретов был долг и корибантов толпы.
И представляя, как встарь они укрывали младенца,
Свита богини гремит медью и бьет по щитам.
Бьют вместо шлема в кимвал, а вместо щита по тимпанам;
Но, как и раньше, звучит флейты фригийский напев».
Смолкнул а муза, а я: «Как дает ей свирепое племя
Львов непривычным ярмом гривы свои отягчать?»
Я замолчал, а она: «Укрощает их дикость богиня —
Видишь ты это и сам по колеснице ее».
«Но почему же главу тяготит ей венец башненосный?
Разве впервые она башни дала городам?»
Муза кивнула. «А как, — спросил я, — себя изувечить
Дикий явился порыв?» Муза ответила так:
«Отрок фригийский в лесах, обаятельный обликом Аттис
Чистой любовью увлек там башненосицу встарь.
Чтобы оставить его при себе, чтобы блюл он святыни,
Просит богиня его: «Отроком будь навсегда!»
Повиновался он ей и дал ей слово, поклявшись:
«Если солгу я в любви — больше не знать мне любви!»
Скоро солгал он в любви; и с Сагаритидою нимфой,
Быть тем, кем был, перестал. Грозен богини был гнев:
Нимфа упала, когда ствол дерева рухнул, подрублен,
С ним умерла и она — рок ее в дереве был.
Аттис сходит с ума, ему мнится, что рушится крыша;
Выскочил вон и бежать бросился к Диндиму он.
То он кричит: «Уберите огонь!», то: «Не бейте, не бейте!»,
То он вопит, что за ним фурии мчатся толпой.
Острый он камень схватил и тело терзает и мучит,
Длинные пряди волос в грязной влачатся пыли.
Он голосит: «Поделом! Искупаю вину мою кровью!
Пусть погибают мои члены: они мне враги!
Пусть погибают!» Вскричал и от бремени пах облегчает,
И не осталося вдруг знаков мужских у него.
Это безумство вошло в обычай, и дряблые слуги,
Пряди волос растрепав, тело калечат себе».
Так аонийская тут объяснила премудро Камена
В красноречивых словах корни безумия мне.
«Но, вдохновляя мой труд, расскажи мне, откуда ж богиня
К нам снизошла? Иль всегда в городе нашем жила?»
«Диндим, Кибелу, ключи родниковые Иды прелестной,
Так же как весь Илион, Матерь любила всегда.
В дни же, как Трою Эней перенес в Италийские земли,
Чуть и богиня за ним на корабли не взошла;
Но, усмотрев, что судьба еще не зовет ее в Лаций,
Не пожелала она области бросить свои.
После ж, как пятый пошел уже век могуществу Рима,
Вставшего гордой главой над покоренной землей, —
Жрец на Евбейские тут посмотрел роковые заветы
И, посмотрев, прочитал в них таковые слова:
«Матери нет, и сыскать, о Римлянин, должен ты Матерь,
А как придет, ты ее чистой рукою прими!»
В недоуменье отцы, предписания не разумея,
Кто эта матерь и где надо ее разыскать.
Надо Пеана спросить. «Вы ищете Матерь Бессмертных, —
Молвил он, — надо искать вам на Идейской горе».
Шлют туда знатных людей. Владел тогда Фригии скиптром
Аттал: авзонским мужам в помощи он отказал.
Чудо свершилось: земля с продолжительным дрогнула громом,
Из тайников раздался голос богини самой:
«Быть увезенной хочу! Поспеши мою волю исполнить.
Рим — это место, где все боги должны пребывать!»
В ужасе Аттал и: «В путь, говорит, отправляйся, богиня,
Нашею будешь: ведь Рим — дедов фригийских страна!»
Тотчас стучат топоры, и несметные падают сосны, —
Так и фригийский рубил их благочестный беглец, —
Тысячи трудятся рук, и в покое, расписанном ярко
Жженою краской, везут Матерь Богов на ладье.
Бережно с нею плывут по волнам ее сына родного,
Длинный проходят пролив, Фриксову знавший сестру,
Мимо Ретея плывет она хищного, мимо Сигея,
И Тенедоса и вдоль Эетиона твердынь.
Лесбос уже позади, принимают богиню Киклады,
Справа остался Карист, мелью дробящий волну,
Пересекает в пути и море Икара, где крылья
Он потерял, а волнам имя оставил свое.
Слева оставила Крит, а справа воды Пелопа
И на Венерин святой остров Киферу плывет.
До Тринакрийских пучин дошла она, где закаляют
Крепко железо в воде Бронт, Акмонид и Стероп.
Вдоль африканских плывет берегов, Сардинию видит
Слева и вот подошла вплоть к Авзонийской земле.
В Остию, где Тиберин, разделив свои надвое воды,
Может свободно бежать, в море открытое вплыв,
Всадники все и сенат величавый, с толпой вперемешку,
Встретить приходят ладью к устьям тирренской реки.
Вместе с ними идут их матери, дочки, невестки,
Также и девы, каким вверен священный огонь.
Сил не щадя, за причальный канат потянули мужчины,
Лишь чужеземный корабль против теченья пошел.
Засуха долго была, трава выгорала от жажды,
И на болотистом дне крепко застряла ладья.
Люди приказа не ждут, усердно работает каждый,
И помогают рукам, громко и бодро крича.
Точно бы остров, засел корабль посредине залива:
Чудом изумлены, люди от страха дрожат.
Клавдия Квинта свой род выводила от древнего Клавса,
Был ее облик и вид знатности рода под стать.
И непорочна была, хоть порочной слыла: оскорбляли
Сплетни ее и во всех мнимых винили грехах.
Ей и наряд, и прическа, какую она все меняла,
Были вредны, и язык вечных придир — стариков.
Чистая совесть ее потешалась над вздорами сплетен, —
Но ведь к дурному всегда больше доверия в нас!
Вот появилась она меж достойнейших в шествии женщин,
Вот зачерпнула рукой чистой воды из реки,
Голову трижды кропит, трижды к небу возносит ладони
(Думали все, кто смотрел, что помешалась она),
Пав на колени, глядит неотрывно на образ богини
И, волоса распустив, так обращается к ней:
«О небожителей мать плодоносная, внемли, благая,
Внемли моим ты мольбам, коль доверяешь ты мне!
Я не чиста, говорят. Коль клянешь ты меня, я сознаюсь:
Смертью своей пред тобой вины свои искуплю.
Но коль невинна я, будь мне порукою в том предо всеми:
Чистая, следуй за мной, чистой покорна руке».
Так говоря, за канат она только слегка потянула
(Чудо! Но память о нем даже театр сохранил):
Двинулась Матерь Богов, отвечая движеньем моленью, —
Громкий и радостный крик к звездам небесным летит.
До поворота реки идут (где, как встарь говорили,
Был Тиберина дворец); влево свернула река.
Ночь наступала; канат к дубовому пню привязали,
И, подкрепившись едой, все погружаются в сон.
День наступает; канат от дубового пня отвязали,
А перед этим в огне ладан вскурили богам,
И увенчали ладью, и заклали телку без пятен,
Что не знавала ярма и не познала любви.
Место есть, где Альмон впадает быстротекущий
В Тибр и теряет свое имя в могучей реке:
Там поседелый от лет и порфирою жрец облаченный
И госпожу, и ее утварь в Альмоне омыл.
Воют сопутники, визг неистовый флейты несется,
И под обмякшей рукой бубны тугие гудят.
Клавдия всех впереди выступает с радостным ликом,
Зная, что честь ее днесь подтверждена божеством.
Через Капенские в город богиня вступает ворота,
И под дождем из цветов шествует пара телиц.
Назика встретил ее. Кто ей выстроил храм, неизвестно;
Август его обновил, а перед этим — Метелл».
Смолкла, сказав, Эрато. Но тут я спросил ее снова:
«Но почему для нее медная мелочь нужна?»
«Медные деньги собрал народ Метеллу на стройку
Храма, — сказала она, — этот обычай блюдут».
«Поочередно зачем одни других приглашают
Чаще тогда на пиры и угощают гостей?»
«Так как сменяла жилье Берекинтия очень удачно,
То, по примеру ее, ходят все из дому в дом».
Я уж готов был спросить, почему Мегалезские игры —
Первые в Риме у нас; но (угадав мою мысль)
Так мне сказала она: «Богов породившей дается
Первое место, и ей первую честь воздают».
«Но почему же скопцы ее носят прозвание галлов,
Коль от Фригийской земли Галлия так далека?»
«Между Келенским текут хребтом и зеленой Кибелой
Воды сводящей с ума, Галлом зовомой реки.
Бесится каждый, кто пьет ее воду: бегите, кто хочет
В здравом остаться уме, — бесится каждый, кто пьет». —
«Ну, а пристойно ли нам, — я спросил, — деревенскую тюрю
Ставить на стол госпожи? Ты не откроешь ли мне?»
«Цельным всегда молоком в старину кормились и тою
Зеленью, что на земле без обработки росла.
Вот и смешайте вы зелени тертой да белого сыра:
Древней богине мила древняя эта еда».
5 апреля. Ноны
Завтра, лишь только блеснет Паллантова дочь и прогонит
Звезды с небес, а Луна снежных коней отпряжет,
Всякий, кто скажет: «В сей день на холме посвящен был Квирина
Храм Фортуны Благой», — будет наверное прав.
6 апреля
В третий день (помнится мне) были игры, и некий со мною
Рядом сидевший старик так обратился ко мне:
«В сей знаменательный день на Ливийском морском побережье
Цезарь коварную рать гордого Юбы разбил.
Цезарь вождем моим был, у него получил я трибуна
Чин и горжусь, что моя должность идет от него.
Здесь я как воин сижу! А ты здесь сидишь, потому что
В мирное время вошел ты в децемвиров число».
Поговорили бы мы, но внезапный дождь разлучил нас,
Чаши небесных Весов хлынули ливнем с высот.
Прежде, однако, чем день последний окончится зрелищ,
В море с небес низойдет с звездным мечом Орион.
10 апреля
Сразу за тем, когда Рим осветит заря величавый
И когда Фебу звезда место уступит свое,
Весь переполнится цирк богов многочисленным сонмом
И состязаться начнут кони, как ветер летя.
12 апреля. Цереалии
Игры Цереры идут. Объяснять их причину не надо:
Щедрость богини ясна и очевидна для всех.
Первые люди травой вместо хлеба питались зеленой,
Той, что давала всегда без обработки земля;
То вырывали ростки живучие прямо из дерна,
То поедали листки нежные с верха дерев.
Выросли желуди. Их отыскав, люди стали довольны:
Великолепную дуб твердый еду им давал.
Первой Церера людей приучила к улучшенной пище,
Желуди им заменив снедью полезней для них.
Шею склонять под ярмо она им волов приучила,
Вспаханным глыбам земли солнце увидеть дала.
Сделалась ценною медь, а железа тогда и не знали:
О, если б можно его было сокрыть от людей!
Миролюбива Церера; просите и вы, поселяне,
Вечного мира для нас и миротворца вождя.
Полбой богиню почтить и крупинками надобно соли,
Ладана зерна сжигать на вековых очагах.
Если же ладана нет, зажигайте смолистые ветви:
Просит Церера себе малых, но чистых даров.
Не закалайте волов, жрецы, подоткнувши одежды:
Вол — это пахарь; колоть праздную надо свинью.
Пусть занесенный топор подъяремную шею не тронет,
Пусть скотина живет, вечно трудясь над землей!
Срок подошел: изложу я тебе похищение девы:
Многое знаешь, но есть кое-что внове тебе.
Остров Тринакрия есть, он три скалистые мыса
Выдвинул в море, по ним носит название он.
Любит Церера его. Ее городов там не мало
И плодородный средь них город, что Энной зовут.
Матери вышних на пир собрались к Аретусе холодной
И белокурая к ней с ними Церера пришла.
В сопровожденье подруг, как бывало всегда, ее дочка
Бегала тут по своим, ног не обувши, лугам.
Место укромное есть там в овраге сыром и тенистом,
Где бьет росистый ручей, падая с верху скалы.
Сколько есть в мире цветов, все цветы были там на поляне.
Как расписная, была в пестром уборе земля.
Только увидев цветы, она закричала: «Подруги,
Все набирайте со мной полны подолы цветов!»
Девичьи рады сердца дающейся в руки добыче:
Не замечая трудов, все за работу взялись.
Полнит кошницы одна, из веток сплетенные ивы,
Та отягчает подол, пазуху эта свою,
Первая рвет ноготки, другую прельстили фиалки,
Третья ногтем спешит мака подрезать цветы;
Этих манит гиацинт, а тех влекут амаранты,
Донник хорош и тимьян, ягодник и розмарин.
Множество собрано роз, а есть и цветы без названий.
Крокусы ищет сама, белые лилии рвет,
Вот, собирая цветы, она все дальше уходит,
Вот уже нет никаких с нею сопутниц теперь.
Дядя увидел ее и, увидев ее, похищает —
Мчится он в царство свое с нею на синих конях.
Тут закричала она: «Меня похищают, на помощь,
Милая мама!» — и рвет платье на нежной груди.
Быстро уносится Дит, торопятся Дитовы кони,
Трудно им долго терпеть свет непривычный дневной.
Свита ровесниц кричит, кошницы наполнив цветами:
«Эй, Персефона, скорей наши подарки прими!»
Нет ответа. Они оглашают пронзительным криком
Горы и горестно бьют голые груди рукой.
Вопль их Цереру сразил, едва подходившую к Энне:
«Горе! — богиня кричит. — Дочь моя, где же ты, где?»
Мчится она без ума, как фракийские, слышно, менады
Носятся, космы волос на голове распустив.
Словно мать мычит о тельце, что от вымени отнят,
И порожденье свое ищет везде по лесам,
Так и богиня свой вопль удержать не может и мчится
Всюду, начав от твоих, Энна, лугов и полей.
Дальше идет, на следы девичьей ступни нападает
И отпечаток родной видит на почве она.
Может быть, тут и конец ее наступил бы блужданью,
Ежели свиньи кругом не истоптали бы все.
Через поля Леонтин, вдоль быстрой воды Аменана
Мчится она и твои травы минует, Ацид;
Быстро Киану прошла и тихие воды Анапа
И неприступный для всех, Гела, твой водоворот.
Вот и Ортигии нет, миновала Мегару, Пантагий
И побережье, куда льет свои воды Симет,
Нет и пещер, где киклопы повыжгли над кузнями своды,
Сзади остался залив, выгнутый в виде серпа;
Гимеры с Дидимой нет, Тавромения нет, Акраганта
Нет и Мелана с его паствой священных быков.
На Камерину идет, и к Тапсу, и к долу Гелора,
И к Эрицинской горе, той, что на запад глядит.
К Пелориаде затем, к Лилибею идет и к Пахину —
Трем рогам, трем углам на треугольной земле.
Всюду, куда ни придет, оглашает окрестности скорбным
Плачем, — такой издает птичка по Итисе плач.
То «Персефона!» кричит, то «дочка моя!» она кличет,
Попеременно зовет то Персефону, то дочь.
Ни Персефона Церере, ни матери дочь не ответит,
И замолкает в тиши имя и той и другой.
А пастуха увидав, землепашца застигнув за плугом,
Тот же вопрос: «Видел ты деву, бежавшую здесь?»
Смерклось, смешались цвета, и все окуталось темной
Тенью, и сторожевых больше не слышно собак.
Вот перед ней над Тифоновой пастью возвысилась Этна:
Пламенем пышет гора, почву сжигая кругом.
Два сосновых ствола зажигает, как факел, Церера:
Вот почему по сей день факелы в честь ее жгут.
Мрачный таится там грот, в изъеденной созданный пемзе,
Место, куда не зайдет ни человек, ни зверье.
Здесь запрягла, зауздав, она пару змей в колесницу
И по поверхности вод, посуху будто, летит.
Сирты минует, тебя, засевшая в Занкле Харибда,
Вас, нисейских собак, чудищ для всех моряков;
По Адриатике мчится, минует Коринф у двуморья
И достигает твоей, Аттика, твердой земли,
Здесь лишь присев на скалу холодную в тяжкой печали
(У кекропидов скала Скорбной зовется досель),
Много дней провела под небом она неподвижно,
Перенося и луну, и проливные дожди.
Жребий дан каждой земле: где теперь Элевсин у Цереры,
Там в те давние дни жил престарелый Келей,
Желуди там Келей собирал и плоды ежевики
И к своему очагу из лесу хворост носил.
Девочка-дочка двух коз со взгорья домой загоняла,
А в колыбели лежал хилый ребенок больной.
«Мама! — воскликнула дочь (богиню растрогало имя
Матери) — что здесь одной делать в пустыне тебе?»
Стал и старик, и, хоть тяжко стоять под ношей, он просит
Не погнушаться войти в хижину скромную к ним.
«Нет, — говорит она, — нет!» Притворилась старухой и, скрывши
Волосы легким платком, так отвечает ему:
«Вечно будь счастлив, отец! У меня же похищена дочка.
Жребий твой моего лучше гораздо, увы!»
Так сказала и, будто слеза (а ведь боги не плачут),
Светлая капля на грудь теплую пала ее.
Плачет и добрая дочь, и старый отец вместе с нею,
И говорит наконец вот что достойный старик:
«Пусть же вернется к тебе твоя дочь, о которой ты плачешь!
Встань, не гнушайся, прошу, хижиной жалкой моей».
«Ладно, веди! — говорит богиня, — меня убедил ты».
С камня встает и пошла следом за старцем она.
Спутнице тут поведал отец, что сын его болен:
Вовсе не спит и своей хвори не в силах избыть.
Намереваясь войти под скромную кровлю жилища,
В поле она набрала мака снотворных плодов,
Но, набирая (молва говорит), их коснулась устами,
Вовсе забывшись, и тем голод слегка уняла.
Так как она свой пост прервала с наступлением ночи,
То и жрецы ее пост держат до первой звезды.
Переступивши порог, она видит глубокое горе:
При смерти мальчик, и нет на исцеленье надежд.
Матери «здравствуй!» сказав (ее Метанирою звали),
Благоволила в уста мальчика поцеловать.
Бледность сходит с лица, на глазах возвращаются силы, —
Вот из божественных уст сила какая идет! —
Весел весь дом, то есть трое: и мать, и отец, и сестрица:
Все они вместе, втроем, и составляли семью.
Тотчас же ставят на стол молочный творог, простоквашу,
Яблоки и золотой, в сотах хранившийся мед.
Яства не тронув, дает благая Церера младенцу
Мака снотворного сок с теплым испить молоком.
Полночь была, и кругом все было спокойно и тихо:
Тут Триптолема она крепко прижала к груди.
Трижды погладив его и промолвив три заклинанья,
Три заклинанья, каким смертный не должен внимать,
Мальчика тело в очаг, на еще не остывшие угли
Хочет она положить, чтобы очистить огнем.
Нежная тут просыпается мать и, в ужасе вскрикнув:
«Что с тобой?» — из огня вдруг вырывает дитя.
Ей богиня в ответ: «Ты преступницей стала невольно —
Страх материнский мои тщетными сделал дары:
Будет он смертным теперь, но первым пахарем будет,
Первый высеет хлеб, первым плоды соберет».
Молвила так и, себя за облаком скрыв, ко драконам
Вышла Церера и в путь по небесам понеслась.
Суния мыс позади, и спокойная гавань Пирея,
И берега, что лежат с правой руки от нее.
Дальше в Эгейскую зыбь направляется, видит Киклады,
К хищной Ионии мчит и к Икарийским брегам.
По азиатским летит городам, стремясь к Геллеспонту,
И то туда, то сюда в сторону правит свой путь.
То она видит страну собирающих ладан арабов,
Индию, Ливию, то знойной Мерои пески;
То к гесперийским летит она Рену, Родану, Паду
Или к могучим струям Тибра грядущего мчит.
Смею ли вслед? Нельзя перечислить пути ее страны:
Не был Церерой забыт край ни один на земле.
Бродит и в небе она по созвездьям, не тонущим в море,
Так обращаясь к звездам хладного края небес:
« Звезды Паррасии! Вы ведь можете знать все на свете,
Ибо в пучине морской не исчезаете вы,
Матери бедной мою обнаружьте вы дочь Персефону!»
Молвила так, и такой дан ей Геликой ответ:
«Ночь неповинна: спроси о похищенной дочери Солнце,
Солнце ведает все, что совершается днем».
К Солнцу идет, но в ответ она слышит: «Напрасны исканья:
С братом Юпитера дочь в третьей державе царит».
Долго стенала она и так Громовержцу сказала,
А на лице у нее горькая виделась скорбь:
«Если ты помнишь еще, от кого родилась Прозерпина,
То и тоску ты о ней должен со мною делить!
Целый я мир обошла, чтоб узнать про ее похищенье, —
Но и доселе она в прежнем томится плену.
Но Персефона моя недостойна хищника-мужа
И не такого себе зятя готовили мы.
Если б Гигант победил, разве хуже мне, пленнице, было б,
Нежели стало сейчас, в век, когда царствуешь ты?
Он безнаказан. Пускай! Я отмщенья не требую; пусть он
Дочь мне вернет и свою этим искупит вину».
Ей в утешенье вину извиняет любовью Юпитер
И говорит ей: «Ведь зять нам не позорен такой!
Я не знатнее его: моя держава на небе,
Водами правит мой брат, хаосом брат мой другой.
Но коль упорствуешь ты и воля твоя непреклонна
И коль решила рассечь узы супружества ты,
Я постараюсь помочь, если дочь твоя все голодает,
Если же нет, то навек быть ей Плутону женой».
В Тартар, приказ получив, на крыльях летит Жезлоносец
И, возвратившись скорей, чем ожидали, донес:
«Девы похищенной пост, — сказал он, — уже разрешился:
Взявши гранатовый плод, съела она три зерна».
Впала в отчаянье вновь, точно снова похитили дочку,
Бедная мать и в себя долго прийти не могла.
И говорит: «Дольше жить не могу я в небесных чертогах:
В доле Тенара теперь мне обитать повели!»
И удалилась бы в глубь, коль не дал бы клятвы Юпитер
В том, что шесть месяцев в год в небе останется дочь.
Только тогда прояснилось лицо и душа у Цереры
И увенчал ей главу вновь из колосьев венок.
Вновь породили поля на земле изобильную жатву
И поместился едва весь урожай в закромах.
Белое все по душе Церере: наденьте одежды
Белые в праздник ее; темная шерсть не про нас.
13 апреля. Иды
В иды апрельские чтим Юпитер у нас Победитель;
В этот день ему храм некогда был посвящен.
В этот же день, если я не ошибся, во славу народу
Римскому был заложен нашей Свободы чертог.
14 апреля
В утро грядущего дня, мореплаватель, в гавань укройся:
Западный ветер тебя в море настигнет и град.
Хоть, несмотря и на град, бушевавший тогда при Мутине,
Наголову разбил Цезарь все войско врагов.
16 апреля
После Венериных ид, когда третье утро настанет,
Надо, понтифики, вам стельную «форду» заклать.
«Фордой» корову зовут, что беременна, но не телилась:
«Форда» от «ферре» — носить, так же как «фетус» — телок.
Ныне беременен скот, беременна почва весною,
А плодовитой земле плодная жертва под стать.
В храме Юпитера часть, а тридцать коров закалают
В курии: льется там кровь полным, широким ручьем.
Только лишь вынули плод из нутра материнского чрева,
Тотчас бросают куски мяса на дымный алтарь,
А сожигать там телят поручают старшей весталке,
Чтобы народ очищать пеплом в Палилиев день.
Стали при Нуме-царе бесплодны труды земледельцев —
Все их мольбы к небесам были напрасны тогда.
То ли засушлив был год, то ли дули холодные ветры.
То ль постоянный лил дождь и затоплялись поля;
Часто хозяев в обман зеленями вводили посевы
И бессемянный овес рос в бороздах полевых,
Или до времени скот порождал скороспелое племя,
Или давила овца новорожденных ягнят.
Лес престарелый стоял, топорам дровосеков запретный,
И Меналийскому он был посвящен божеству:
Из лесу бог подавал ответы спокойно безмолвной
Ночью. Нума в лесу двух закалает овец,
В жертву Фавну одну, другую сладостной Дрёме,
И на земле постелил шкуру и той и другой.
Дважды обрызгал он пряди волос родниковой водою,
Дважды оплел он виски буковых веток листвой,
И, воздержась от любви, воздержась от животного мяса,
Ни единым кольцом не украшая перста,
Грубой одеждой укрыт, растянулся на свежем руне он,<