Вступление
Я тебя почти что позабыл,
В спешке дней все реже вспоминаю,
И любил тебя иль не любил —
Даже сам теперь уже не знаю.
Но когда за окнами пройдут
С боевою песнею солдаты
Или в праздник прогремит салют,
Отмечая воинские даты,
Вот тогда я словно бы с экрана
Вижу взгляд твой серо-голубой,
Портупею, кобуру нагана,
Рыжую ушанку со звездой…
Легкая, упрямая фигурка,
Дымные далекие края,
Шурка! Шурка! Тоненькая Шурка —
Фронтовая молодость моя!
Где-то взрывы над степями катятся,
Бьют крылами всполохи ракет,
Кажется мне все или не кажется,
Было это в жизни или пет.
Впрочем, что там было или не было,
Если вот он, твой безмолвный взгляд,
Если столько молодость изведала,
Если раны полночью болят!
Глава I
ПЕРЕД БОЕМ
В сумрачной степи под Перекопом,
По-пластунски к дремлющим бойцам
Подползая, крался по окопам
Лунный свет с тревогой пополам.
Смотрит сны усталая пехота.
Каждый, зная, что наутро бой,
Спит в обнимку с собственной судьбой,
Подложив под голову заботы.
А у Сиваша, почти что рядом,
Там, где воду вспарывает сушь,
Ждет подразделения «катюш»
Наша знаменитая бригада.
Помнишь, Шурка, утренний снежок,
Забелевший в марте незнакомо,
Будто мягкий девичий платок
На плечах трудяги чернозема.
Может, снег тот за Онегой где-то
По неделям пляшет у костра.
Здесь же он всего лишь до утра,
До прихода южного рассвета.
И сейчас по хрусткой пелене
Ты бежишь легко и окрыленно —
Военфельдшер артдивизиона
С докторского сумкой па ремне.
И друзья по боевой судьбе
Все, что на пути тебе встречаются,
До чего же славно улыбаются
И кивают ласково тебе.
Все тебе тут неизменно рады,
Ибо и в походе и в бою
Ты была любимицей бригады,
И не за отвагу и награды,
А за жизнь хорошую твою.
Сколько раз, рискуя головою,
С неизменной сумкой за спиной
Ты тащила раненых из боя,
Сколько ран, под бомбами порою,
Собственной заштопала рукой.
А еще, наверное, за то,
Что, живя со смертью по соседству
(Где не стал бы осуждать никто),
Не терпела женского кокетства.
А порой ведь были «чудеса»,
Вспомни только повариху Настю,
Ту дуреху из соседней части,
Что смотрела каждому в глаза.
Шла на все. А отповедь услышит —
Хохотнет: — Ты это про кого?
Раз война, она, брат, все и спишет! —
Только нет. Не спишет ничего…
Ничего не спишет, не пропустит,
Сколько ни хитри и ни греши.
Ни трусливой подлости не спустит,
Ни опустошения души.
Может быть, нигде, как на войне,
Все в душе, доселе неприметное,
Проступало словно бы вдвойне,
Разом все: и темное и светлое.
Ты с друзьями шутишь, и сейчас
Взгляд твой добрым отсветом лучится.
Сколько женщин, может быть, у нас
Прямоте спокойных этих глаз
И теперь могли бы поучиться.
Я бы им без длительных тирад
Так промолвил: — Задержите взгляды!
Вот девчонка — смелый лейтенант,
Бог, в огне спасающий солдат,
Да еще любимица бригады.
Но бои бывают не всегда,
И теперь представьте на мгновенье:
Передышка. Шутки или пенье,
Над селом вечерняя звезда.
Вы нашли бы правильную меру,
Если б вдруг без всяких громких слов
В вас влюбились, скажем для примера,
Ровно сто четыре офицера
И семьсот отчаянных бойцов?!
И вот тут, признайтесь только сами,
Вы смогли бы, пусть без ерунды,
Ну хотя бы не играть глазами,
Никогда не пошутить сердцами,
Никакой не замутить воды?
Может быть, с улыбкою сейчас
Вы вздохнете: — Не простое дело
Быть спокойной среди сотен глаз. —
А она умела всякий раз,
И, признаться, как еще умела!
И, теплея, изменялись взгляды.
Так девчонка с сумкой на ремне
Стала и в походах и в огне
Навсегда любимицей бригады.
Как же улыбались ей. Увы,
Это надо было только видеть!
И попробуй кто ее обидеть —
Черта б с два сносил он головы!
Видно, в ней жила такая сила,
Что хитрить не стала б ни на миг.
И когда однажды полюбила,
То ни чувств, ни мыслей не таила,
А пошла как в пламя — напрямик!
Глава II
1. ПЕРЕКОП
Фронт катился за врагом, как лава,
И внезапно, как на стену, — стоп!
Не пройти ни слева и ни справа,
Впереди твердыня: Перекоп!
Он рычал, сплошною сталью лязгая,
Полыхая бешеным огнем.
Но ведь брали мы его в гражданскую,
Значит, в эту как-нибудь возьмем!
И однажды, нарубив ступеньки
И врезаясь с ходу, как кинжал,
Дьявольские хлопцы Кириченко
Прорвались через Турецкий вал.
Что же, фриц, не вышла остановочка?!
Дальше жди покрепче чудеса!
Хороша гвардейская сноровочка?
То-то, немец-перец-колбаса!
И хоть дали мы врагу острастку.
Но, пока тылов не подвели,
Прорвались на километр к Армянску
И шабаш! Зарылись, залегли.
И туда, где залегла пехота,
Прижимаясь кузовом к земле,
Шли машины медленно во мгле
Сквозь одни разбитые ворота.
Каждой миной огрызался враг.
Весь белел от пулеметной дрожи,
Да и был он вовсе не дурак
И про те ворота ведал тоже.
И из дальнобойки по воротам
Клал снаряды, будто сахар в чай,
Через три минуты, как по нотам,
Хоть часы по взрывам проверяй.
Выход был тяжелый, но простой:
Взрыв! И мчишься в дым без промедленья,
Проскочил — и грохот за спиной,
Не успел — остался без движенья…
2. МУЖЕСТВО
Залп наш — в семь пятнадцать, на рассвете,
Все в работе. Звякают ключи,
Сняты маскировочные сети,
И снаряды бережно, как дети,
С «газика» сгружаются в ночи.
— Что случилось? Почему затор?
Где четвертый? В чем у вас причина? —
Не пришла последняя машина.
Где-то призамешкался шофер.
И, послав его сначала к черту,
А затем по дальним адресам,
Кинулся назад комвзвод четвертой:
— Если цел — получит по мозгам!
Добежал до взорванных ворот,
Да забыл о пушке у залива.
Надо б выждать, высчитать разрывы.
А комвзвода ринулся вперед.
И когда над шпалами взметнулся
Огненно-грохочущий цветок,
Лейтенант вдруг словно бы споткнулся,
Уронил ушанку, повернулся
И скатился с насыпи в песок.
Не успел опомниться народ,
Как уже к дымящимся воротам
Пулей мчался напрямую кто-то
По воронкам, к насыпи, вперед!
Старшина присвистнул, холодея:
— Метров сто осталось… Молодец!
Только нет, ей-богу, не успеет…
Вот сейчас накроет — и конец!
Шурка, Шурка! Светлая девчонка,
Как успела, даже не понять.
Затащила взводного в воронку,
Но от взрыва некуда бежать!
Торопилась, сумку открывая,
Только вот он, леденящий вой,
И тогда, почти не рассуждая,
Кинулась, комвзвода заслоняя
От осколков собственной спиной!
В грохоте сначала показалось,
Что навеки наступила мгла,
Только смерть, наверно, просчиталась,
Лишь горячим дымом обожгла.
Ах, как время тянется порой!..
Но секунды на краю у смерти
Мчат с непостижимой быстротой,
Словно пули в пулеметной ленте.
Может, и минута не прошла,
Как взвалила взводного на плечи.
И пошла, пошла, пошла, пошла
К тем, кто мчал на выручку навстречу.
Через час, спеленатый бинтами,
Чтобы как-то боль угомонить,
Шевеля бескровными губами,
Взводный уже пробовал шутить.
— Ты, Шурок, наверно, понимала,
Что за птицу тащишь из огня.
Ты, конечно, верно рассуждала:
Вот, мол, выйдет парень в генералы
И тотчас посватает меня.
И она, укладывая в таз
Иглы и пинцет для кипяченья,
Бледная еще от напряженья,
Улыбнулась искорками глаз.
— Ладно уж, помалкивай, герой,
Униженье рода человечьего!
Просто нынче делать было нечего,
Вот я и сходила за тобой.
А сейчас вот села, пошабашила.
Ну а замуж если и пойду,
Ты уж это поимей в виду,
То никак не меньше чем за маршала.
Глава III
ПРАЗДНИЧНЫЙ ДЕНЬ В МОСКВЕ
Что за день сегодня, что за день!
Снег под солнцем розовато-белый,
Он душистый нынче, как сирень,
И, как плод, хрустяще-загорелый!
Солнечные зайчики сидят
На ажурных жердочках балконов,
А под ними царственно горят
Клены в звонко-ледяных коронах.
Мастер-ветер, празднично-хмельной,
Пробежит то крышами, то низом,
Белою, пушистою рукой
Полируя стены и карнизы.
Будут пушки вечером слышны,
Прошагает с песнею пехота,
Только нету никакой войны,
Нынче мирный день моей страны —
Гордый праздник Армии и Флота!
Сколько раз поздравит телефон
С праздником поэта и солдата.
Сколько прилетит со всех сторон
Телеграмм взволнованно-крылатых,
Сколько писем, сердце теребя,
Что-то стародавнее разбудят
Только знаю точно: от тебя
Ни звонка, ни весточки не будет…
2. ПЕРЕДЫШКА
Степь спала в предчувствии весны,
В зябкой дымке сумрака ночного.
Только не бывает у войны
Ни цветов, ни трепета хмельного.
Нету здесь улыбчивых зарниц,
Есть лишь брызги всполохов ракетных
Да взамен звонкоголосых птиц —
Перебранка пушек предрассветных.
Все живое словно бы во тьму
Тут в дыму сражений погружается.
Лишь сердца наперекор всему
Даже здесь порою улыбаются.
* * *
За селом артиллерийский склад.
Впрочем, склад — скорей одно название,
Просто в яме, вырытой заранее,
Штабелями ящики лежат.
Я — комбат, дежурный по бригаде,
Обошел вечерние посты.
Солнце рыжегривое в леваде,
Словно конь, ни на кого не глядя,
Мирно щиплет чахлые кусты.
И вокруг такая тишина,
Что не знаешь, да война ли это?!
Что ж, устала, видно, и война:
Ни дымка, ни взрыва, ни ракеты.
Можно сесть, пока в низине тьма,
Вынуть письма, что пришли из дома.
Мне сегодня целых три письма
Из Москвы, от мамы и знакомых.
Чьи-то руки на плечи легли.
Легкая, знакомая фигурка,
Русый локон в солнечной пыли…
— Ишь забрался, аж на край земли,
Здравствуй, что ли?!
— Ты откуда, Шурка?
— Что ж мне, только склянки да бинты?
Нынче вот решила между делом
Просто подышать без суеты.
Впрочем, что там прятаться в кусты,
Вот тебя увидеть захотела.
Господи, какая тишина!
А закат, ну как у нас в Лопасне…
Вот сейчас бы кончилась война…
Э, да что трезвонить понапрасну!
Слушай, только ты не отрицай,
Ну, насчет стихов… Ведь я же знаю.
Вот прошу, ну просто умоляю:
Сделай одолженье, почитай!
Шурка, Шурка, помнишь этот час:
Степь, затишье… В золоте закатном
Мы сидим на ящике снарядном
Как-то близко-близко в первый раз.
Впереди — минута тишины.
Позади же — месяцы и годы
Грохота, лишений и походов —
Всех «веселых прелестей» войны.
Вот мы к силуэту силуэт,
Два ремня, погоны с алым кантом,
Два лихих, бывалых лейтенанта,
А обоим вместе — сорок лет!
Тени, как десантники по склону,
Лезли вверх, бесстрастны и тихи,
А затем вдруг замерли смущенно,
Слыша, как почти что отрешенно
Я читал солдатские стихи.
Ей же богу, может быть, в стихах
Есть и вправду «взрывчатая» сила,
Коль сидишь на ящиках тротила,
На сплошных снарядных штабелях!
Шутка шуткой, а невольно где-то
Верую, волненья не тая,
Что и впрямь горела, как ракета,
Фронтовая молодость моя!
И читал я о боях, о громе,
О ветрах и гибели друзей,
А потом о нежности, о доме.
О солдатской матери моей.
Ты смотрела в поле, не мигая,
И сказала тихо, как во сне:
— Я в стихах не очень понимаю,
Только вечер нынешний, я знаю,
Навсегда останется во мне…
Может, вправду быть тебе поэтом?!
Нет, не смейся. Кончится война,
И представь, что августовским летом
Позвонит вам девушка одна.
Ну, вот так же, на исходе дня,
«Извините, если помешала!
Я стихи в газете прочитала…
Это Шура. Помните меня?»
Ты ответишь холодно и хмуро,
А в глазах презрительный прищур:
«Шура, Шура, что еще за Шура?
Мало ли звонит мне всяких дур!»
Искра смеха — будто лучик света!
Редкая минута тишины
Посреди грохочущей войны.
Мир… звонки… Да сбудется ли это?!
Все казалось призрачно-забавным.
И обоим было невдомек,
Что случись и вправду твой звонок —
Там, в далеком мире, в должный срок,
Как все было б здорово и славно!
Увидала письма. Улыбнулась:
— Девушки?
— Допустим, что и так.
— Что же ты нахмурился, чудак?
Мне-то что! — И с хрустом потянулась.
А затем с лукавинками глаз:
— Извини, что так спроста и сразу,
Любопытство исстари у нас.
Ты сказал кому-нибудь хоть раз
О любви?
— Да нет еще. Ни разу.
— Вот и славно. Честное же слово,
Болтунов… ведь их не сосчитать!
Не успеют «здравствуйте» сказать —
И «люблю», пожалуйста, готово!
— А вот это, — тронула письмо, —
Мамино. Я верно угадала?
Если б мне когда-нибудь само
Вдруг пришло такое вот письмо,
Я б луну от радости достала!
Что застыл безмолвно, как вопрос?
Нет, с рожденьем у меня в порядке:
Дед меня нашел в капустной грядке,
Говорят, скворец меня принес.
Что ж, я впрямь невесело росла,
Золушка и та того не ведала:
Тиф, невзгоды… Мама умерла…
Мне и четырех-то даже не было.
Вечно хмурый пьяница отец.
Мачеха — еще вторая рюмка.
Это в сказке: туфельки, дворец…
Жизнь суровей: девушка-боец,
Сапоги и докторская сумка.
Впрочем, жизнь всегда за что-то бой!
Все настанет: и цветы и платья.
Будем живы, мы еще с тобой
Побываем где-нибудь во МХАТе!
Ну, пора. Смеркается. Пойду! —
Протянула руку. Быстро встала
И легко тропинкою сбежала,
Помахав ушанкой на ходу.
Глава IV
ПРАЗДНИЧНЫЙ ВЕЧЕР В МОСКВЕ
В ледяную топая броню,
Пляшет вьюга над Москвой-рекою,
Заметая белою крупою
Голубую тонкую лыжню.
Нынче день капризен, как судьба:
Утром солнце звякало капелью,
А затем прихлынула с метелью
Белая сплошная ворожба.
Я сижу, не зажигая света,
И включать приемник не хочу.
Нынче время, памятью согрето,
Шлет сигнал из дальнего рассвета
Кодом по сердечному ключу.
Тот рассвет у неба в изголовье
Был крутым от просоленных слов,
Красно-белым от бинтов и крови,
Черным от воронок и дымов.
Тяжкий грохот, прокатясь по крышам,
Прогремел за праздничным окном.
Только сердце почему-то слышит
Тот, другой артиллерийский гром!
Тот, другой, что, силы не жалея,
Был тараном схваток боевых.
Помнишь, Шурка, наши батареи?
Помнишь хлопцев, павших и живых?!
Помнишь жмыхи, что порою лопали?
Помнишь шутки, раны, ордена?
Помнишь, как катилась к Севастополю
Фронтовая грозная весна!
ИШУНЬСКИЕ ПОЗИЦИИ
1
В линзах солнце дымное дробится,
Степь — как скатерть с блюдцами озер.
Мы берем Ишуньские позиции.
Впереди, как в сводке говорится,
«Полный стратегический простор».
Ни куста, ни крыши, ни забора,
Широта, простор и благодать.
Только лупят из того «простора»
Так, что от свинцового напора
Головы порою не поднять.
Ну а мы, однако, поднимали.
Как смогли? У господа спроси!
Но таким огнем прогромыхали,
Что земля качнулась на оси!
Их окяпы, танки, минометы,
Разом — огнедышащий погост.
И рванулась матушка-пехота,
И пошла, как говорится, в рост!
Хорошо ли обогрелись, фрицы?
Жарьтесь, за огнем не постоим!
Мы берем Ишуньские позиции,
Мы идем, освобождая Крым!
2
В полдень зуммер, топкий, как заноза:
— Вал пехоты выдохся, ослаб.
Враг застрял в траншеях, у совхоза,
Через час, не позже, новый залп!
Турченко не любит разговоров.
Развернул планшетку:
— Вот смотри:
Здесь совхоз, А там, у косогора,
Мы им зад прихлопнем ровно в три!
Вдруг застыв, прислушался всей кожей
И в окоп. — А ну, давай сюда! —
Я снарядный вой услышал тоже,
Но решил: минует, ерунда!
Взрыв раздался рядом, за спиной,
Вскинув кверху ящики и глину!
Оглушил, ударил, опрокинул,
Резкий и грохочуще-тугой!
Как в живых случилось мне остаться,
И теперь не ведаю о том.
Пролетев, как щепка, кувырком,
Чуть успел за бруствер задержаться
И, нарушив все субординации,
Придавил начальство животом!
Турченко неторопливо сел,
Осмотрел меня тревожным взглядом
И, довольный, крякнул: — Уцелел!
Повезло, брат, лучше и не надо!
Подал флягу. — На-ка, укрепись.
Все равно паружу не соваться.
Вон как начал минами плеваться.
Ничего. Потом не прогневись!
Взрывы, гарь… И вдруг песок на шею,
Сумка вниз из дымной темноты,
Кто-то следом прыгает в траншею.
— Покажите, что с ним?!
— Шура, ты?
— Жив! А я… А мне-то показалось…
Вижу вдруг — разрыв, и ты пропал…
Господи, ну как же напугал! —
И к плечу беспомощно прижалась.
Турченко ей сунул было флягу.
Отстранила: — Не люблю. Учти. —
А сама как белая бумага,
Как металл медали «3а отвагу»,
Что сияла на ее груди.
Закурила, шапку подняла.
— Ну, пойду я… Хватит прохлаждаться! —
Улыбнулась: — У меня дела.
Ну а вам счастливо оставаться.
Ладно, знаю: смелые солдаты.
Кстати, и стрельбы почти уж нет.
Помогите выбраться, ребята! —
И за нами зашагала вслед.
Ласково похлопав по спине,
Турченко шепнул мне, улыбаясь!
— Если я хоть в чем-то разбираюсь,
Ты везуч, по-моему, вдвойне!
3
Ax, как нас встречали, как встречали
Горем опаленные сердца!
Женщины навстречу выбегали,
Плакали, смеялись, обнимали
И кричали что-то без конца.
Руки загорелые раскинув,
Встав толпою посреди пути,
Так, что ни проехать, ни пройти,
Окружали каждую машину.
Возле хаток расстилали скатерти
С молоком и горками еды
Русские, украинские матери,
Всем нам, всем нам дорогие матери,
Вдовы и столетние деды.
И, в толпе разноголосой стоя,
Хлопцы, улыбаясь широко,
Часто не остывшие от боя,
С уваженьем пили молоко.
С уваженьем? Нет, с благоговеньем!
Ибо каждый точно понимал
Все их муки, беды, униженья,
И ржаное, темное печенье
Было повесомей, чем металл.
И везде о самых долгожданных
Вопрошали мать или сестра:
— Вы не знали Мухина Ивана?
Или, может, бачили случайно
Пехотинца Марченко Петра?
Только где он, Мухин этот самый,
Как его отыщешь па войне?
Может, бьется за рекою Ламой,
Может, сгинул в Западной Двине?
Тот, кто любит, неотступно ждет.
У любви терпение найдется.
— Не волнуйтесь, мама, он вернется,
Вот побьет фашистов и придет!
Если ж не пришел, простите, милые,
Светлые пророчества бойцов,
Что дрались с любой бедой постылою,
С черной злобой пулеметнорылою,
Только вот не обладали силою
Воскрешать ни братьев, ни отцов.
Да и нас отнюдь не воскрешали.
Скажем без бодряческих речей,
Что не все мы снова увидали
Те края, где верно ожидали
Нас глаза сестер и матерей.
Глава V
В СОВХОЗЕ
Фронтовая крымская весна,
Гарью припорошенные розы
(Хоть не время, все-таки война)
Пряно пахнут в садиках совхоза.
О, как дорог незнакомый дом,
Где ты мог с удобствами побриться,
Не спеша до пояса умыться
И поесть ватрушек с творогом,
Где хозяек щедрые сердца
Так приветить воина стараются,
Что тот дом и люди вспоминаются
Иногда до самого конца!
Над совхозом полная луна,
Как медаль на гимнастерке неба.
Пахнет свежевыпеченным хлебом,
И плывет в проулки тишина…
И в дому, и на крылечке хаты,
Ощутив тот истинный уют,
Разомлев, усталые солдаты
Пишут письма, чистят автоматы
И порой вполголоса поют.
Постучалась, отворила дверь
И сказала строго и печально:
— Я не лгу ведь никогда, поверь,
Не скажу лукаво и теперь,
Что зашла как будто бы случайно.
Ничего, не думай, не стряслось.
Просто я сегодня размышляю
И хочу задать тебе вопрос,
Только дай сперва мне чашку чаю.
— Но ведь ваш дивизион сейчас
У высот, отнюдь не замолчавших!
Три версты, не больше. И как раз
Ты могла нарваться в этот час
На любых: на наших и не наших!
— Опоздал, брат. Наша высота.
Впрочем, и не в этом даже дело.
Враг не тот, да и война не та.
Он ночами не такой уж смелый.
А пугаться при ночной поре —
Это новобранцу только можно.
Да и спутник у меня надежный. —
И — рукой себя по кобуре.
Люди мирных и далеких лет,
Вам, наверно, даже непонятно,
Как же это дьявольски приятно —
Сесть под лампу с парою газег!
И какое светлое открытие —
Вдруг изведать досыта и всласть
Радости простого чаепития,
На скрипучем стуле развалясь!
Не в траншее на хвосте у гибели,
Не в пути под снегом и дождем,
Не согнувшись где-то в три погибели,
А под крышей, в доме за столом!
Ставнями закрытое окошко,
Самовар, ватрушки, тишина…
А за дверью, крадучись как кошка,
Ходит прокопченная в бомбежках,
Злобою набитая война.
— Может, глупо душу открывать,
Только вот я не могу иначе,
Нет, ты должен правильно понять,
Я пришла… Мне хочется узнать,
Что такое для тебя я значу?
Не сочти горячность неуместною,
Если глупо, так и говори.
Дай мне руку честную-пречестную
И в глаза мне прямо посмотри!
Взгляды, встретясь, вдруг заулыбались,
И не помню, как произошло,
Только мы с тобой поцеловались.
Да, впервые вдруг поцеловались
Бурно и доверчиво-светло!
И война, что разъяренно билась
В грохоте, походах и дымах,
Вдруг на миг как будто растворилась
В серых запрокинутых морях!
Крымская военная весна.
Свет дробит колодезную воду.
И большая белая луна
Медленно плывет по небосводу.
Да, не тот, как говорится, враг.
Где былая точность канонады?
Шелестят над крышами снаряды
И все время бухают в овраг.
— Вот ты ценишь твердые сердца.
Ну так помни: войны ли, не войны —
За меня ты можешь быть спокойным,
Я честна во всем и до конца.
Может статься, цельная натура.
Только, знаешь, без высоких слов,
Вот сейчас с тобой я просто Шура,
Тихая, счастливая, как дура,
В мире повстречавшая любовь.
Пусть я буду твердой, хоть стальною,
Но теперь мне хочется с тобой,
Только ты не смейся надо мною,
Стать на миг какою-то иною,
Беззащитной, ласково-простой,
Мягкою, до глупости застенчивой,
Может быть, капризной, наконец,
Девочкою, девушкою, женщиной,
Ведь не век оружием увешанной
Мне шагать, как парень и боец!
Я к тебе ну словно бы припаяна.
Знаю твердо, без красивых фраз,
Что люблю без памяти, отчаянно,
Может, в первый и в последний раз!
Распахнула ставни, постояла
Перед шумом веток на ветру.
— Я тебе не все еще сказала,
Погоди, вот мысли соберу…
Нет, не надо, посиди спокойно.
Ах, как все красиво под луной!
Ничего не списывают войны,
Но вот счет здесь времени иной.
И людей быстрее постигаешь.
Ведь, когда б нас буря не рвала,
Я б с тобою встретясь, понимаешь,
Может быть, молчала и ждала…
Но скажи: ты веруешь в предчувствие?
У меня вот, знаешь, день за днем,
Ну, почти реальное присутствие
Словно бы несчастья за плечом.
Не подумай, что накличу беды,
Но боюсь, и ты меня прости,
Что вдвоем нам вместе до победы
Не дано, наверное, дойти…
Ты не первый день со мной общаешься.
Не за шкуру бренную трясусь!
Страшно, что до счастья не дотянешься:
Либо ты под взрывом где-то свалишься,
Либо я из боя не вернусь…
Знаю, скажешь, мнительная дура. —
Быстро прядь отбросила с лица.
— Ну к чему такие мысли, Шура!
— Нет, постой. Дослушай до конца!
Я хочу, чтоб ведал ты заране,
Как я этой встречей дорожу,
Почему пришла без колебаний
И зачем назад не ухожу.
Знаешь сам, что никакой войной
Никогда не оправдаю связи,
И сейчас, не ведавшая грязи,
Я как снег чиста перед тобой!
Повторяю без красивых фраз,
Что душой навек с тобою спаяна
И люблю без памяти, отчаянно,
Может, в первый и в последний раз!
Бросила на скатерть портупею,
Обернулась вспыхнувшим лицом!
— Да, люблю. И вправе быть твоею.
Ни о чем потом не пожалею!
Ни о чем, ты слышишь! Ни о чем!
Ночь клубилась черно-золотая.
Бился ветер в шорохе ветвей,
И кружились звезды, осыпая
Крышу хаты брызгами лучей.
Сухарям же с душами пустыми
Я б сказал из той далекой тьмы:
Дай вам бог быть нежными такими
И такими честными, как мы!
Глава VI
СЕВАСТОПОЛЬ
Может, помоложе, чем Акрополь,
Но стройней и тверже во сто крат
Ты звенишь, как песня, Севастополь,-
Ленинграда черноморский брат.
В День Победы, на исходе дня,
Вижу я, как по твоим ступеням
Тихо всходят три знакомых тени
Постоять у Вечного огня.
И, глазами корабли окинув,
Застывают, золотом горя,
Три героя, три богатыря —
Ушаков, Корнилов и Нахимов.
Севастополь — синяя волна!
Сколько раз, шипя девятым валом,
На тебя со злобой налетала
Под любыми стягами война?!
И всегда, хоть любо, хоть не любо,
Та война, не ведая побед,
О тебя обламывала зубы
И катилась к черту на обед!
Потому что, позабыв о ранах,
Шли в огонь, не ведая преград,
Тысячи героев безымянных —
Стриженых «братишек» и солдат.
И горжусь я больше, чем наградой,
Тем, что в страдной, боевой судьбе,
Сняв с друзьями черную блокаду,
Словно петлю, с шеи Ленинграда,
Мы пришли на выручку к тебе!
И, прижав нас радостно к груди,
Ты кулак с усилием расправил
И врага по челюсти ударил,
Так что и следов-то не найти!
Мчится время, на чехлы орудий
Падает цветочная пыльца…
Только разве позабудут люди
Подвиги матроса и бойца?!
И над чашей негасимый пламень
Потому все жарче и красней,
Что любой твой холмик или камень
Тепл от крови павших сыновей!
Шелестит над обелиском тополь,
Алый флаг пылает над волной,
Севастополь, гордый Севастополь —
Город нашей славы боевой!
И недаром в звании героя
Ты стоишь, как воин, впереди
Часовым над кромкою прибоя
С Золотой Звездою на груди!
ПОСЛЕДНИЙ РУБЕЖ
1
Сколько верст проехали, протопали
По воронкам выжженной земли,
И сегодня наконец дошли
До морского сердца — Севастополя.
Наша радость — для фашиста горе.
Как в падучей бесновался враг.
Но, не в силах вырваться никак,
Вновь сползал и окунался в море.
Превосходный оборот событий:
Никакого выхода нигде!
Получалось так, что, извините,
Нос сухой, а задница в воде.
Под Бельбеком жарко и бессонно.
Севастополь — вот он, посмотри!
Снова резкий зуммер телефона.
Генерал Стрельбицкий возбужденно:
— Поднажмите, шут вас подери!
Дать, братва, гвардейскую работу!
Приготовьтесь к новому огню!
Жмите, шпарьте до седьмого пота!
Если ночью не пройдет пехота,
Залп с рассветом. Я вам позвоню.
Вот он, наш «артиллерийский бог»! —
В генеральских полевых погонах
И, хоть был он и суров и строг,
Все-таки в лихих дивизионах.
В пересвисте пуль на огневой.
В громе залпов на переднем крае,
Всюду по-суворовски простой,
С честною и храброю душой,
Был он и любим и почитаем.
Враг плевался тоннами тротила,
Только врешь, не выдержишь, отдашь!
Три-четыре дня еще от силы
И — конец! И Севастополь наш!
Три-четыре… Ну совсем немного…
Да была загвоздочка одна
В том, что многотрудная дорога
Под конец особенно трудна.
Ведь тому, кто вышел из огня
Сотен битв, где и конца не видно..
Как-то до нелепого обидно
Пасть вот в эти три-четыре дня.
Впрочем, что с судьбою препираться?!
Фронтовик бессменно на посту.
Здесь война. И надобно сражаться
И кому-то солнцу улыбаться,
А кому-то падать в темноту…
2
Ax, как буйно яблони цвели
Той военной, майскою весною,
Будто вновь рванулись от земли
Парашюты в небо голубое!
Или будто, забывая страх,
В трех шагах от грохота и горя
Сотни чаек, прямо из-за моря
Прилетев, расселись на ветвях.
Словно снегом ветви осыпали
Все вокруг на целую версту.
Только хлопцы вряд ли замечали
Неземную эту красоту.
Мать-земля, не сетуй на ребят,
Ибо сад в жестокой обстановке
Мог ли быть хоть чем-то для солдат,
Кроме белопенной маскировки?!
Будет время, и настанет час,
И ребята где-нибудь у дома
Белым жаром яблонь и черемух
Встретят свет привороженных глаз.
Ну а тех, кто не придет домой,
Ты, как мать, и примешь и укроешь,
Соловьиной песней успокоишь
И осыплешь белою пургой…
Память, память. Нелегко, не скрою,
Возвращать исчезнувшую тень.
Что ж, давай же вспомним этот день
Перед тем, перед последним боем…
Быстро цифры множа в голове
И значки условные рисуя,
Я сижу под яблоней, в траве,
Нанося на карту огневую.
Муравей по карте пробежал,
Сел и пузо лапками погладил.
Ну ни дать ни взять солидный дядя.
Что там дядя — целый генерал!
Обошел сердито огневую,
Ус потрогал: дескать, молодец!
А потом, отчаянно рискуя,
Дунул прямо на «передовую»,
Наплевав на вражеский свинец.
Не спеша у немцев покрутился.
Вдруг насторожился и затих,
И затем обратно припустился…
То-то, брат, не бегай от своих}
Вот и нам бы действовать так юрко!
Кто-то веткой хрустнул за спиной,
Почему-то сразу, всей душой,
И не обернувшись понял: Шурка!
Села, быстро за руку взяла.
— Извини… Не помешаю? Можно?
До чего же рада, что нашла.
Я ведь нынче даже не спала,
Вот тревожно как-то и тревожно.
Словно сыч уставилась во тьму
И не сплю. Себя не укоряю,
Но причину так и не пойму.
— А теперь-то знаешь почему?
— А теперь как будто понимаю.
Завтра ты идешь на огневую?
— Нет, наверно, не пойдет никто.
— Не шути. Я знаю.
— Ну и что?
Ведь не с прошлой пятницы воюю!
С ревом пролетев над головами,
Грохнул за оврагами снаряд.
И, тряхнув испуганно плечами,
Сад рассыпал белый снегопад.
— Можешь ехать. Ну и шут с тобой!
— Тоже мне веселое напутствие.
— Нет, прости. Я глупая… Постой…
Но сейчас прошу вот всей душой,
Я ведь не шутила о предчувствии.
Понимаю, чушь и ерунда.
Я сама ругать себя готова,
Ничего не будет никогда!
Но послать ведь можно же туда
Ну хоть раз кого-нибудь другого?!
Вроде улыбнуться попыталась,
А потом упала на плечо
И впервые горько разрыдалась
Как-то вдруг по-детски, горячо.
Ни от торя, ни от резкой фразы,
Ни от злых обид или похвал,
Никогда нигде еще ни разу
Я тебя в слезах не заставал.
Замолчала, руку отвела:
— Погоди, не утешай, не надо. —
Улыбнулась повлажневшим взглядом.
— Видишь, вот и Шура не скала.
От пригорка к морю — две дороги.
На поселок издали взгляни —
Словно путник, вытянувший ноги,
Сунул в воду голые ступни.
Две дороги — разные пороги,
За спиной двадцатая весна,
Две дороги у войны в залоге,
И бог весть какая суждена…
Но какие б ни гремели грозы,
Шурка, Шурка, светлая душа,
С этою улыбкою сквозь слезы
До чего ж была ты хороша!
— Ты скажи мне честно, как бывало!
Даже жизнь до ярости любя,
Ты б в огонь когда-нибудь послала
Ну хоть раз кого-то за себя?
Я спросил. И ты молчала хмуро.
Ах, как долго мучился ответ.
— Хорошо… Ну, вероятно, нет…
Но пойми!
— Я понимаю, Шура.
Ты мой самый задушевный штаб.
Только что нам краешек передний!
А к тому же ведь последний залп.
Понимаешь, самый распоследний!..
Годы, годы… Рыжий листопад,
Голубые зимние метели,
Где сейчас тот яблоневый сад
В шрамах от пожаров и шрапнели?
Может, сгинул в душный суховей
Или стал ворчливее и гуще,
Только вечно в памяти моей
Он все тот же: юный и цветущий!
Вот и нас с тобою, вот и нас
Вижу вдруг взволнованно и четко:
Эту грусть тревожно-серых глаз
И слезинку возле подбородка.
Вижу пальцев легкую печаль,
Гладящих мне голову и руку,
И морскую, ветровую даль,
Словно предвещавшую разлуку.
Встала. Взглядом обежала сад.
— Ох и яблок тут, наверно, зреет!
Жаль, нельзя вот так: цветы белеют,
А под ними яблоки висят…
Ну пора. Но поимей в виду,
Завтра я приду на огневую.
Что смеешься? Думаешь, впустую?
Да хоть в ад упрячешься — найду!
Я смотрю, как ты мне улыбаешься,
И отнюдь не ведаю сейчас,
Что в душе ты навсегда останешься
Вот такой, как в этот самый час,
Как стоишь ты, глаз не опуская,
Словно бы задумалась о чем,
Тоненькая, светлая, прямая,
С яблоневой веткой за плечом…
Я смотрю и даже не предвижу,
Что ни глаз, ни этого лица
Никогда уж больше не увижу,
Никогда… До самого конца…
Надо бы листок перевернуть,
Но сейчас, в последнюю минуту,
Я не в силах, кажется, шагнуть
И все медлю, медлю почему-то…
На душе щемящая печаль,
Был иль нет я в юности счастливым,
Только нынче, вглядываясь в даль,
Мне до боли расставаться жаль
С этим днем весенним и красивым.
И пока не опустилась тень,
Тщусь запомнить все его приметы.
Ибо это мой последний день,
Полный красок, облаков и света…
Жизнь не ждет. Она торопит в путь.
Ах, как было б славно, вероятно,
Если б каждый почему-нибудь
Мог хоть раз свой день перевернуть,
Словно лист тетрадочный, обратно…
Ну да раз нельзя, так и нельзя!
Было все обычным: огневая,
Рев машин, хорошие друзья
И в дыму дорога фронтовая.
Враг, пока не наступил рассвет,
Бил всю ночь, снарядов не жалея,
И разгрохал нашу батарею,
А у друга, у соседа — нет.
Значит, было до зарезу надо,
Чтоб напор пехоты не ослаб,
Передать товарищу снаряды
И рвануть наш знаменитый залп.
Сделать быстро, точно по часам,
И расстаться с краешком передним.
Но комбат, как в море капитан,
Пусть хоть смертью пахнет ураган,
Все же сходит с мостика последним.
И уж вспоминать так вспоминать:
О дороге в огненной завесе,
О пехоте, что не может ждать,
И о том и о последнем рейсе…
Как с шофером в грузовой машине
Сквозь разрывы мчались напролом
Вверх по склону в стонущей кабине
По воронкам, по разбитой глине…
И еще, наверное, о том,
Как упал пред самой огневой…
Только дважды вспомнить-слишком больно.
Есть моя поэма «Снова в строй»,
Там про это сказано довольно…
Шурка, Шурка! Подожди, не плачь!
Понимаю, трудно примириться,
Только в сердце, как весенний грач,
Может, снова что-то постучится?
Может, радость и подымет стяг.
Но когда и у какого дома?
Ведь теперь уже не будет так
Все, как встарь: и ясно и знакомо.
Из-за срочных врачевальных дел
К нам ты на рассвете припоздала.
И когда ты на гору взбежала —
Залп уже раскатисто гремел.
Впрочем, может, даже лучше все же,
Что ты малость позже подошла.
Ведь спасти б меня ты не спасла,
Только вся б перетряслась от дрожи.
И потом, куда себя ни день,
Сердце б это вынесло едва ли.
Позже мне и так порассказали,
Что с тобою было в этот день.
Но хоть боль не схлынет никогда,
Я хочу, чтоб знала ты и ведала:
Да, стряслась тяжелая беда,
Было горько, даже страшно, да,
Было все, но вот ошибки не было!
Ложь ни разу не была меж нами,
Так поверь, что в трудные часы
Сколько раз бессонными ночами
Все былое клал я на весы.
Зло стряслось, и самое-пресамое…
Но, весь путь в сознанье повтори,
Говорю открыто и упрямо я:
Ничего не получилось зря!
Разве груз, сквозь пламя пробивая,
Я доставить к сроку не сумел?
Разве, доты к небу подымая,
Наш последний залп не прогремел?
Разве следом не пошла работа
Остальных армейских батарей?
И сквозь дым не ринулась пехота
Штурмовать остатки рубежей?
Не разбили разве, не расхлопали
Каждый метр, где огрызался враг?
Разве кровью полыхнувший стяг
Не забился в небе Севастополя?!
Люди гибли, падали во тьму,
Хоть, конечно, горько умиралось,
Но когда на свете и кому
Без потери счастье доставалось?!
И за тех, кто не дошел до цели,
Говорю я мирным этим днем:
Пусть не все мы увидать сумели
Стяг победы, взмывший над Кремлем.
Каждый, кто упал на поле боя,
Твердо знал заранее, поверь,
Хоть непросто жертвовать собою.
Только мир и счастье над страною
Стоят этих тягот и потерь!
Глава VII
ПРАЗДНИЧНАЯ НОЧЬ В МОСКВЕ
Ветер, будто выжав тормоза,
Взвыл и стих устало под балко