Я помолился голубейшим ликам
 о том, что скоро побелеет локон,
 и смерти испугается свеча,
 узнав, как тают по священным книгам
 ученики любимейшие Бога.
 И в тюрьмах сыновья его мычат
 и в небесах непоправимо пьяных
 и в небесах непоправимо пленных
 я таинство последнее узнал —
 о том, как люди поздно, или рано
 начнут, вскрывая ангельские вены
 выпрашивать прощение у зла.
 Заплачет камень, затвердеет поддень,
 и шар земной, похожий на золу…
 заставит повторить великий подвиг
 того, кого в стихах не назову.
 И род людской, себя продавший трижды,
 освобожденный только в облаках
 благословит виновника сей тризны
 и собственную кровь нальет в бокал.
 Сощурив глаз оранжевый, заря
 скользнет по леденящим скользким спискам
 и на ремне последнего Царя
 к нам приведут слепого василиска.
 По всей земле предчувствую костры,
 в заборах человеческие кости,
 и на церквях нс русские кресты,
 а свастику отчаянья и злости.
 И паюсной икрой толпа лежит…
 и по сигналу можно только хлопать,
 мильоны их, но ни одной души,
 и проповедь свою читает робот.