|
|
Книга первая
1.
Так, без хозяина в путь отправляешься, малый мой свиток,
В Град, куда мне, увы, доступа нет самому.
Не нарядившись, иди, как сосланным быть подобает.
Бедный! Пусть жизни моей твой соответствует вид.
Красным тебя покрывать не надо вакцинии соком,
Скорбным дням не под стать яркий багрянец ее.
Минием пусть не блестит твой титул и кедром — страницы,
Пусть и на черном челе белых не будет рожков.
Пусть подобный убор украшает счастливые книги,
Должен ты помнить всегда о злополучье моем.
Пусть по обрезам тебя не гладит хрупкая пемза,
В люди косматым явись, с долго небритой щекой.
Пятен своих не стыдись, пусть каждый, кто их увидит,
В них угадает следы мной проливаемых слез.
В путь же! Иди, передай местам счастливым привет мой —
Ныне таким лишь путем их я достигнуть могу.
Ежели кто-нибудь там, в многолюдье меня не забывший,
Спросит, как я живу, чем занимаюсь вдали,
Ты говори, что я жив, но «жив и здоров» не ответствуй.
Впрочем, и то, что я жив, — богом ниспосланный дар.
Если же станут еще расспрашивать, будь осторожен,
Их любопытству в ответ лишнего им не скажи, —
Тотчас припомнит и вновь перечтет мои книги читатель,
И всенародной молвой буду я предан суду.
Будут тебя оскорблять — но ты не посмей защищаться:
Тяжба любая, поверь, дело ухудшит мое.
Встретится ль там и такой, кто моим опечален изгнаньем,
Пусть эти песни мои он со слезами прочтет
И пожелает без слов, таясь, — не услышал бы недруг, —
Чтоб наказанье мое Цезарь, смягчась, облегчил.
Кто бы он ни был, молю: того да минуют несчастья,
Кто к несчастьям моим милость богов призовет.
Да совершится, что он пожелал, да гнев свой умерит
Цезарь и мне умереть в доме позволит родном!
Выполнишь ты мой наказ, но все-таки жди осужденья:
Скажет молва, что в тебе прежнего гения нет.
Должен и дело судья, и его обстоятельства вызнать,
Если же вызнано все — суд безопасен тебе.
Песни являются в мир, лишь из ясной души изливаясь,
Я же внезапной бедой раз навсегда омрачен.
Песням нужен покой и досуг одинокий поэту —
Я же страдаю от бурь, моря и злобной зимы.
С песнями страх несовместен, меж тем в моем злополучье
Чудится мне, что ни миг, к горлу приставленный меч.
Пусть же труду моему подивится судья беспристрастный.
Строки, какие ни есть, пусть благосклонно прочтет.
Хоть Меонийца возьми и пошли ему столькие беды —
И у него самого дар оскудел бы от бед.
В путь, мой свиток, ступай и к молве пребывай равнодушен,
Если ж читателю ты не угодишь, не стыдись.
Ныне фортуна моя не настолько ко мне благосклонна,
Чтобы рассчитывать мог ты на людскую хвалу.
В благополучье былом любил я почестей знаки,
Страстно желал, чтоб молва славила имя мое.
Если мне труд роковой и стихи ненавистны не стали,
То и довольно с меня — я же от них пострадал.
В путь же! На Рим за меня посмотри — тебе он доступен.
Боги! Когда бы я мог сделаться свитком своим!
Не полагай, что, придя чужестранцем в город великий,
Будешь в народной толпе ты никому не знаком —
И без названья тебя тотчас опознают по цвету,
Как бы ты скрыть ни хотел происхожденье свое.
Тайно, однако, входи, для тебя мои песни опасны —
Ныне они уж не те, громкий утрачен успех.
Если ж тебя кто-нибудь, узнав, кто твой сочинитель,
Вовсе не станет читать, сразу отбросив, — скажи:
На заголовок взгляни — я здесь в любви не наставник,
Прежний труд мой уже кару понес поделом.
Может быть, ждешь: своему не дам ли приказа посланцу
Вверх подняться, на холм, к выси, где Цезаря дом?
Да не осудят меня те святые места и их боги:
С этой твердыни в меня грянул удар громовой.
Я, хоть и знаю, что там обитают, полны милосердья,
Вышние силы, — страшусь раз покаравших богов…
Крыльев шум услыхав издалека, голубь трепещет,
Если хоть раз он в твоих, ястреб, когтях побывал.
Так же боится овца далеко отходить от овчарни,
Если от волчьих зубов только что шкуру спасла.
Сам Фаэтон, будь он жив, избегал бы небес и по дури
Трогать не стал бы коней, страстно желанных ему.
Так же и я, испытав однажды стрелу Громовержца,
Лишь громыхнет в облаках, жду, что меня поразит.
Аргоса флот, избежав погибельных вод Кафареи,
Гонит всегда паруса прочь от эвбейских пучин.
Так же и мой челнок, потрепанный бурей жестокой,
Ныне боится тех мест, где он едва не погиб.
Милый мой свиток, итак: осмотрителен будь и опаслив —
Благо и то, что тебя люди попроще прочтут.
К высям заоблачным взмыв на немощных крыльях, оттуда
Пал и названье Икар морю Икарову дал.
Все же сказать нелегко, под парусом плыть иль на веслах, —
Дело и время тебе сами совет подадут.
Если в досужий ты час будешь передан и благодушье
В доме приметишь — поймешь: переломил себя гнев.
Если тебя кто-нибудь, твою нерешительность видя,
Сам передаст, предпослав несколько слов, — подойди.
В день счастливый, и сам своего господина счастливей,
Цели достигни и тем муки мои облегчи.
Их иль никто не смягчит, иль тот, мне рану нанесший,
Сам, как древле Ахилл, и уврачует ее.
Только меня, смотри, не сгуби, добра мне желая,
Ибо надежда в душе страха слабей у меня,
Как бы притихший гнев не стал свирепствовать снова,
Поберегись на меня новую кару навлечь.
После, когда в сокровенный приют мой будешь ты принят
И обретешь для себя в круглой коробочке дом,
Там ты увидишь своих в порядке расставленных братьев —
Все они также трудом бдений ночных рождены.
Те, остальные, толпой, не таясь, о себе заявляют,
И на открытом челе значатся их имена.
Трех ты увидишь в углу притаившихся темном, поодаль,
Хоть обучают они общеизвестным вещам.
Дальше от них убегай иль, если уста твои смелы,
Имя Эдипа им дать иль Телегона решись.
Но, заклинаю, из трех, если до́рог тебе их родитель,
Ни одного не люби, он хоть и учит любить.
Есть там еще, кроме них, и пятнадцать книг «Превращений» —
Вырвали их из костра при всесожженье моем.
Им скажи, я прошу, что судьбы и моей превращенье
В повествованиях тех место могло бы найти,
Ибо внезапно она непохожей на прежнюю стала:
Радостной раньше была, ныне рыдаю о ней.
Знай, что много б еще я преподал тебе наставлений.
Только боюсь, что и так слишком тебя задержал.
Если с собою возьмешь все то, что в ум мне приходит,
Как бы не стал ты, боюсь, грузом уже не в подъем.
Долог твой путь, поспешай! А мне — на окраине мира
Жить и в далекой земле землю свою вспоминать.
2.
Боги морей и небес! Что осталось мне, кроме молений?
О, пощадите корабль, ставший игралищем волн!
Подпись не ставьте, молю, под великого Цезаря гневом:
Если преследует бог, может вступиться другой.
Был против Трои Вулкан, меж тем Аполлон был за Трою.
Другом Венера была тевкрам, Паллада — врагом.
Турна Сатурнова дочь предпочла, ненавидя Энея,
Но ограждаем бывал мощью Венеры Эней.
Сколько грозился Нептун с осторожным покончить Улиссом —
Был у Кронида не раз вырван Минервой Улисс.
Что же мешает и нам, хоть мы и неровня героям,
Если разгневался бог, помощь другого узнать?
Но — несчастливец — слова понапрасну я праздные трачу,
Сам говорю — а от волн брызги мне губы кропят,
И ужасающий Нот мои речи уносит — моленьям
Не позволяет достичь слуха молимых богов.
Ветры как будто взялись двойною пытать меня мукой —
Вместе в безвестную даль мчат паруса и мольбы.
Боги! Какие кругом загибаются пенные горы!
Можно подумать: сейчас звезды заденут они.
Сколько меж пенистых волн разверзается водных ущелий!
Можно подумать: вот-вот черный заденут Аид!
Взоры куда ни направь, повсюду лишь море и небо.
Море громадами волн, небо ненастьем грозит.
А между ними шумят в беспрерывном кручении ветры,
Море не знает само, кто же владыка над ним.
Вот взбушевавшийся Эвр с багряного мчится востока,
А уж навстречу ему западом выслан Зефир;
Вот и холодный Борей от Медведиц несется в безумье,
Вот поспешает и Нот с братьями в битву вступить.
Кормчий растерян: куда корабль ему править, не знает,
Даже искусство зашло, разум теряя, в тупик.
Стало быть, это конец, на спасенье надежда напрасна;
Я говорю — а волна мне окатила лицо.
Скоро вода захлестнет эту душу живую, и воды
Тщетно взывающий рот влагой смертельной зальют.
Но лишь о том, что я сослан, жена моя верная плачет,
О злоключенье одном знает и стонет она,
Только не знает, как нас в безбрежной бросает пучине,
Как устремляется шквал, как уже видится смерть.
Слава богам, что отплыть я с собой не позволил супруге,
Истинно, вместо одной две бы я смерти познал.
Если погибну теперь, но ее не коснется опасность,
То половина меня, знаю, останется жить.
Боги! Мгновенно кругом рассверкались молнии в тучах,
Что за ужасный удар над головой прогремел!
Ветры бока кораблю потрясают с таким грохотаньем,
Словно, ядро за ядром, город баллиста разит.
Вот подымается вал, всех прочих возвышенней, грозно
Перед одиннадцатым он за девятым идет.
Я умереть не боюсь, но страшусь этой смерти плачевной —
Если б не в море тонуть, смерть я наградой бы счел.
Благо — в положенный час умереть иль в сраженье погибнуть,
Чтобы в привычной земле тело покой обрело,
Благо — от близких своих забот ожидать о могиле,
Вместо того чтоб на корм рыбам морским угодить.
Пусть я погибели злой заслужил — но здесь не один я
На корабле, — за меня что ж неповинным страдать?
О небожители, вы и лазурные боги морские,
Сонмы и тех и других — нам перестаньте грозить!
Жизнь, сохраненная мне милосерднейшим Цезаря гневом,
Лишь довлеклась бы до тех, мне предназначенных мест!
Если провинность мою сопоставить с возмездием — знайте,
Цезарем я за нее не был на смерть осужден.
Если бы Цезарь желал услать меня к водам стигийским,
Ваша бы помощь ему в этом была не нужна.
Только бы он захотел, моей бы он крови потоки
Пролил — что сам даровал, он полноправен отнять.
Вы же, кого никаким я не мог оскорбить преступленьем,
Да удовольствуют вас, боги, страданья мои.
Пусть несчастному жизнь сохранить вы желали бы все же —
Если пропал человек, то уж его не спасти.
Вы пощадите меня, и море утихнет, и ветер
Станет попутным, — а я? Ссыльным останусь, увы!
Жадностью я не гоним, богатств не ищу непомерных,
Чтобы товары менять, в море бразды не веду;
Как в молодые года, учиться не еду в Афины
И не к азийским стремлюсь виденным мной городам.
Я не мечтаю, сойдя в Александровом городе славном,
Видеть услады твои, о жизнерадостный Нил.
Кто бы поверил, зачем ожидаю попутного ветра? —
Быть на сарматской земле я у бессмертных молю.
Велено жить мне в дикарской стране, на западном Понте, —
Плачусь, что медленно так мчусь я от родины прочь.
Чтоб очутиться в глухих, бог весть где затерянных Томах,
Сам я изгнания путь, вышних моля, тороплю.
Если я вами любим, эти страшные воды смирите,
Божеской волей своей мой охраните корабль.
Если ж не мил, не спешите к земле, мне сужденной, причалить —
Полнаказания в том, где мне приказано жить.
Мчите! Что делать мне здесь? Паруса надувайте мне, ветры!
Все ли мне вдоль берегов милой Авзонии плыть?
Цезарь не хочет того — не держите гонимого богом!
Пусть увидит меня берег Понтийской земли.
Цезарь меня покарал, я виновен: блюдя благочестье,
Я преступлений своих и не берусь защищать.
Но коль деянья людей не вводят богов в заблужденье,
Знайте: хоть я виноват, нет злодеяний за мной.
Сами вы знаете: я совершил и вправду оплошность,
В этом не умысел злой — глупость повинна моя.
Если я Августов дом поддерживал, меньший из граждан,
Если я Цезарев суд волей всеобщей считал,
Если время его называл я счастливейшим веком,
Если я Цезарю жег ладан и Цезарям всем,
Ежели все это так, меня пощадите, о боги!
Если же нет — с головой пусть меня скроет волна.
Что это? Или редеть начинают набухшие тучи?
Или меняется вид моря, смирившего гнев?
То не случайно! То вы, в благовременье призваны, боги,
Не ошибаясь ни в чем, мне пожелали помочь.
3.
Только представлю себе той ночи печальнейшей образ,
Той, что в Граде была ночью последней моей,
Только лишь вспомню, как я со всем дорогим расставался, —
Льются слезы из глаз даже сейчас у меня.
День приближался уже, в который Цезарь назначил
Мне за последний предел милой Авзонии плыть.
Чтоб изготовиться в путь, ни сил, ни часов не хватало;
Все отупело во мне, закоченела душа.
Я не успел для себя ни рабов, ни спутника выбрать,
Платья не взял, никаких ссыльному нужных вещей.
Я помертвел, как тот, кто, молнией Зевса сраженный,
Жив, но не знает и сам, жив ли еще или мертв.
Лишь когда горькая боль прогнала помрачавшие душу
Тучи и чувства когда вновь возвратились ко мне,
Я наконец, уходя, к друзьям обратился печальным,
Хоть из всего их числа двое лишь было со мной.
Плакала горше, чем я, жена, меня обнимая,
Ливнем слезы лились по неповинным щекам.
Дочь в то время была в отсутствии, в Ливии дальней,
И об изгнанье моем знать ничего не могла.
Всюду, куда ни взгляни, раздавались рыданья и стоны,
Будто бы дом голосил на погребенье моем.
Женщин, мужчин и даже детей моя гибель повергла
В скорбь, и в доме моем каждый был угол в слезах.
Если великий пример применим к ничтожному делу —
Троя такою была в день разрушенья ее.
Но и людей и собак голоса понемногу притихли,
И уж луна в небесах ночи коней погнала.
Я поглядел на нее, а потом и на тот Капитолий,
Чья не на пользу стена с Ларом сомкнулась моим.
«Вышние силы! — сказал, — чья в этих палатах обитель,
Храмы, которых моим впредь уж не видеть глазам,
Вы, с кем я расстаюсь, Квиринова гордого града
Боги, в сей час и навек вам поклоненье мое.
Пусть я поздно берусь за щит, когда уже ранен, —
Все же изгнанья позор, боги, снимите с меня.
Сыну небес, я молю, скажите, что впал я в ошибку,
Чтобы вину он мою за преступленье не счел.
То, что ведомо вам, пусть услышит меня покаравший.
Умилосердится бог — горе смогу я избыть».
Так я всевышних молил; жены были дольше моленья.
Горьких рыданий ее всхлипы мешали словам.
К Ларам она между тем, распустив волоса, припадала,
Губы касались, дрожа, стывшей алтарной золы.
Сколько к Пенатам она, не желавшим внимать, обращала
Слов, бессильных уже милого мужа спасти!
Но торопливая ночь не давала времени медлить,
Вниз от вершины небес нимфа аркадская шла.
Что было делать? Меня не пускала любимая нежно
Родина — но наступил крайний изгнания срок.
Сколько я раз говорил поспешавшим: «К чему торопиться?
Вдумайтесь только, куда нам и откуда спешить!»
Сколько я раз себе лгал, что вот уже твердо назначен
Благоприятнейший час для отправления в путь.
Трижды ступил на порог и трижды вернулся — казалось,
Ноги в согласье с душой медлили сами идти.
Сколько я раз, простившись, опять разговаривал долго,
И, уж совсем уходя, снова своих целовал.
Дав порученье, его повторял; желал обмануться,
В каждом предмете хотел видеть возврата залог.
И наконец: «Что спешить? — говорю. — Я в Скифию выслан,
Должен покинуть я Рим — медля, я прав, и вдвойне!
Я от супруги живой живым отторгаюсь навеки,
Дом оставляю и всех верных домашних своих.
Я покидаю друзей, любимых братской любовью, —
О, эта дружба сердец, верный Тесея завет!
Можно еще их обнять, хоть раз — быть может, последний, —
Я упустить не хочу мне остающийся час».
Медлить больше нельзя. Прерываю речь на полслове,
Всех, кто так дорог душе, долго в объятьях держу.
Но, между тем как еще мы прощались и плакали, в небе
Ярко Денница зажглась — мне роковая звезда.
Словно я надвое рвусь, словно часть себя покидаю,
Словно бы кто обрубил бедное тело мое.
Меттий мучился так, когда ему за измену
Кони мстили, стремя в разные стороны бег.
Стоны и вопли меж тем моих раздаются домашних,
И в обнаженную грудь руки печальные бьют.
Вот и супруга, вися на плечах уходящего, слезы
Перемешала свои с горечью слов, говоря:
«Нет, не отнимут тебя! Мы вместе отправимся, вместе!
Я за тобою пойду ссыльного ссыльной женой.
Путь нам назначен один, я на край земли уезжаю.
Легкий не будет мой вес судну изгнанья тяжел.
С родины гонит тебя разгневанный Цезарь, меня же
Гонит любовь, и любовь Цезарем будет моим».
Были попытки ее повторением прежних попыток,
И покорилась едва мысли о пользе она.
Вышел я так, что казалось, меня хоронить выносили.
Грязен, растрепан я был, волос небритый торчал.
Мне говорили потом, что, света невзвидя от горя,
Полуживая, в тот миг рухнула на пол жена.
А как очнулась она, с волосами, покрытыми пылью,
В чувства придя наконец, с плит ледяных поднялась,
Стала рыдать о себе, о своих опустевших Пенатах,
Был, что ни миг, на устах силою отнятый муж.
Так убивалась она, как будто бы видела тело
Дочери или мое пред погребальным костром.
Смерти хотела она, ожидала от смерти покоя,
Но удержалась, решив жизнь продолжать для меня.
Пусть живет для меня, раз так уже судьбы судили,
Пусть мне силы крепит верной помогой своей.
4.
Кануть готов в Океан эриманфской Медведицы сторож,
И с приближеньем его гладь возмущается вод.
Мы между тем бороздим, увы, не по собственной воле
Гладь Ионийскую — страх смелости нам придает.
Горе! Как бурно встают под многими ветрами волны!
Как, поднимаясь со дна, взрытый клубится песок!
И на крутую корму, и на нос корабельный взвиваясь,
С целую гору волна писаных хлещет богов,
Остов сосновый трещит, скрипят, напрягаясь, канаты,
С нами корабль заодно стонет от той же беды.
Кормчий, которого страх леденящею бледностью выдан,
Судном не правит и сам сдался на милость ему.
Словно возница плохой бесполезные вожжи бросает,
Ими не в силах пригнуть гордую шею коню,
Так же, сбившись с пути, лишь неистовству волн подчиняясь,
Он, я гляжу, паруса отдал во власть кораблю.
Ежели только Эол супротивных не выпустит ветров,
То к заповеданным мне я понесусь берегам:
Там, далеко от земли Иллирийской, оставленной слева,
Справа Италия мне — край недоступный! — видна.
Так не гони же меня к побережью запретному, ветер!
Вместе со мной покорись богу великому ты!
Я говорю, а меж тем и боюсь приближенья, и жажду…
Как под ударом волны доски трещат на бортах!
Сжальтесь, сжальтесь, молю, хоть вы, о боги морские!
Будет с меня и того, что Громовержец мне враг!
От истомленной души жестокую смерть отведите —
Если погибель минуть может того, кто погиб.
5.
Ты, кто меж прочих друзей не бывал мною назван не первым,
Ты, кто долю мою долей считаешь своей,
Кто, когда грома удар поразил меня, первым решился
Вовремя дух поддержать, помню, беседой своей,
Ты, кто мягко совет мне подал в живых оставаться
В день, когда сердце мое страстно лишь к смерти влеклось,
Ты опознаешь себя под приметами, скрывшими имя:
Перечень добрых твоих дел ошибиться не даст.
Их навсегда сохраню в глубинах души сокровенных,
Вечно за то, что живу, буду твоим должником.
Раньше этот мой дух в пустом растворится пространстве,
Кости оставив мои в гаснущем пепле костра,
Нежели я забвенью предам все то, что ты сделал,
Или пройдет невзначай верная нежность моя.
Пусть милосердье богов такой пошлет тебе жребий,
Чтобы в услуге чужой ты не нуждался, как я.
Если б мои паруса попутным наполнились ветром,
Может быть, верность твою я бы не мог испытать:
Так бы не мог Пирифой убедиться в Тесеевой дружбе,
Если б живым не сошел с ним к Ахеронту Тесей.
Верный фокеец, что стал примером любви настоящей,
Этим обязан твоим фуриям, бедный Орест!
Если бы к рутулам в плен, к врагам, Евриал не попался,
Славы не знал бы и ты, чадо Гиртаково, Нис.
Как надлежит на огне испытывать золота пробу,
Надо и верность людей в полосу бед узнавать.
Если Фортуна добра и тебе улыбается ясно,
Все устремляются вслед за колесницей твоей,
Но разразится гроза — и бегут, узнавать не желая,
Прочь от того, вслед за кем сонмом теснились вчера.
Все это знал я давно по примерам ранее живших,
Ныне же в бедах своих горькую правду постиг.
Двое иль трое всего мне остались доныне друзьями —
Прочие льнули толпой к доле моей, не ко мне.
Вам-то теперь и помочь мне в беде, если вас так немного.
Дать надежный приют жертве погибельных волн.
В страхе дрожать показном перестаньте, напрасно не бойтесь,
Верность дружбе храня, богу обиду нанесть.
Цезарь нередко хвалил и в войсках противника верность,
Он ее ценит в своих и во врагах ее чтит.
Дело не тяжко мое: никогда не служил я знаменам
Вражьим, изгнанником стал лишь по своей простоте.
Значит, за делом моим, умоляю, следи неусыпно, —
Если возможно смягчить чем-либо гнев божества.
Если захочет иной о делах моих больше разведать,
Пусть он знает: нет сил выполнить просьбу его.
Бед не исчислить моих, как звезд, сияющих в небе,
Или в пустынном песке оку незримых частиц.
Столько я мук испытал, что никто и помыслить не может;
Все было подлинно так, но не поверит никто.
Части их вместе со мной умереть надлежит. О, когда бы
То, что скрываю я сам, скрытым остаться могло!
Трубный я голос имей и грудь выносливей меди,
Будь сто уст у меня, в них же по сто языков,
В слово бы я и тогда не мог вместить мои муки:
Слишком обилен предмет, чтобы достало мне сил!
Полно описывать вам, ученым поэтам, невзгоды
Странствий Улиссовых: я больше Улисса страдал.
Многие годы Улисс на малом скитался пространстве,
Между Дулихием он и Илионом блуждал;
Я же, проплыв по морям, где не наши созвездия светят,
Роком к сарматской земле, к гетским прибит берегам.
Был с ним надежный отряд сотоварищей, спутников верных, —
Я же в изгнанье бежал, преданный всеми вокруг.
Радостно плыл он домой, возвращался в отчизну с победой —
Я же сейчас, побежден, прочь от отчизны плыву.
Были бы домом моим Дулихий, Итака иль Самос —
Право, возмездьем пустым с ними разлука была б;
Мне же обителью был над всем надзирающим миром
Сам семихолмный Рим, власти чертог и богов.
Телом был тот закален, в трудах постоянных испытан —
Силы не те у меня, отроду нежен я был.
Тот свой век проводил в жестоких бранных тревогах —
Я же был предан всю жизнь тихим ученым трудам.
Богом я был утеснен, и никто не смягчил мое горе —
С ним же всечасно сама брани богиня была.
Меньше Юпитера тот, кто морем взволнованным правит:
Гнев он Нептуна познал, я же — Юпитера гнев.
Все злоключенья его — прибавь! — едва ли не басни —
А в испытаньях моих выдумки нет и следа.
Он, несмотря ни на что, достиг желанных Пенатов,
Вновь обладателем стал чаемых долго полей —
Мне ж предстоит навсегда лишиться отеческой почвы,
Ежели только свой гнев бог не изволит смягчить.
6.
Так горячо не чтил Антимах из Клароса Лиду,
Так Биттиду свою косский певец не любил,
Как беззаветно тебе, жена, я сердцем привержен,
Твой, не то что плохой, — твой злополучнейший муж!
Я точно свод, готовый упасть, а ты мне подпорой:
Все, что осталось во мне прежнего, твой это дар.
Если не вовсе я нищ и наг — это ты устранила
Всех, кто спешил схватить доски разбитой ладьи.
Так же как лютый волк, голодный и кровожадный,
Возле овчарни ждет, не отлучится ль пастух,
Как порою глядит с высоты ненасытный стервятник,
Не заприметит ли где плохо засыпанный труп,
Так, не вступилась бы ты, уж не знаю, какой проходимец
Все достоянье мое ловко прибрал бы к рукам!
Все посягательства ты отвела, добродетелью твердой
Помощь друзей снискав, — чем их отблагодарю?
В пользу твою говорит несчастный, но верный свидетель —
Будет ли только иметь это свидетельство вес?
Не превосходят тебя целомудрием ни Андромаха,
Ни фессалиянка та, спутница мужа в Аид.
Выпади жребий тебе воспетою быть Меонийцем,
И Пенелопу тогда славой затмила бы ты.
Ты бы в ряду героинь занимала первое место,
Всех бы виднее была строем высоким души.
Этим себе ли самой ты обязана, не наставленью,
Вместе с тобой ли на свет верность твоя родилась,
Иль в череде годов так привыкла ты римлянки первой
Чтить неизменно пример, что уподобилась ей.
Став и сама другим в образец безупречной женою —
Только прилично ли нам высшее с малым равнять?
Горе! Гений мой захирел, не тот он, что прежде,
В меру твоих заслуг голосом дань не воздам!
Если когда-то и в нас пламенели силы живые,
Долгих лишений гнет их погасил и убил.
Все же, когда не совсем бессильно мое славословье,
Жить из века в век будешь ты в песне моей.
7.
Если лица моего ты сберег на память подобье,
Скинь с моих кудрей Вакху приятный венок!
Этот веселья знак подобает счастливым поэтам —
Мне ли, в такие ли дни кудри плющом увивать!..
Друг, это слово к тебе, ты знаешь сам, хоть таишься,
Ты, кто на пальце всегда носишь поэта с собой,
Изображенье мое оправив золотом красным,
Чтобы видеть хоть так милые сердцу черты.
Глянешь и каждый раз про себя промолвишь, наверно:
«Как ты теперь далеко, друг наш старинный Назон!..»
Преданность эту ценю, но стихи — мой образ вернейший;
Сколько пошлю я, прочти — все, каковы ни на есть:
Песни, где я говорю о людях, менявших свой облик, —
Мастер, в изгнанье гоним, труд не успел завершить.
Их, и не только их, но многое, Рим покидая,
В горе своей рукой бросил я в жадный огонь.
Как Фестиада на смерть в огне обрекла Мелеагра,
Преданная сестра и беспощадная мать,
Так в пылавший костер я бросал неповинные книги,
Плоть от плоти моей — пусть погибают со мной! —
То ли с обиды на муз, вовлекших меня в преступленье,
То ль оставлять не желал, не обтесав их, стихи.
Все же, поскольку они избежали уничтоженья,
В списке, и не в одном, ходят, конечно, у вас, —
Ныне молю: «Пусть живут! И пусть их люди читают,
Праздный заняв досуг, и вспоминают меня…».
Только едва ли прочтут терпеливо их, если не знают,
Что не придал поэт должной отделки стиху.
Молотом кое-как отковать успел я изделье,
Строгим напильником слог не дали мне обточить.
Баловень славы, теперь не славы прошу — снисхожденья:
Лишь бы читатель меня, не заскучав, дочитал.
Шесть стихов посылаю тебе — под заглавием книги
Следует их поместить, если достойным сочтешь:
«Ты, кто коснулся рукой этих свитков осиротелых!
Можно ль хотя бы для них в Городе место сыскать?
Тем благосклонней прими, что не сам их издал стихотворец,
Их из огня спасли при погребенье отца.
Было б возможно, поверь, я сам удалил бы изъяны,
Все, какие таит необработанный слог».
8.
Вспять от морей к истокам своим глубокие хлынут
Реки, и Солнце коней оборотит на восток.
Звезды земля понесет, взбороздится под лемехом небо;
Пламя взметет волна, воду огонь породит.
Все природе пойдет вперекор, не останется в мире
Части такой, чтоб могла путь свой законный держать.
Сбудется все, что досель полагал несбыточным разум,
И не назвать, чему верить сегодня нельзя.
Это пророчество я возвещаю, обманутый неким,
Чьей по праву я ждал помощи в бедственный час.
Ты до того ли меня, неверный, предал забвенью,
Страх до того ли велик соприкоснуться с бедой,
Что и наведаться к нам ты не мог, подать утешенье
Падшему иль проводить прах мой на похоронах?
Имя дружбы, для всех святое и чтимое имя,
Дешево так у тебя — брось да ногой растопчи?
Трудно бы разве зайти к оглушенному грозным ударом,
Добрым участьем своим тяжесть тоски облегчить
И о крушенье моем — пусть даже не вместе поплакать,
А на словах пожалеть, пусть и притворных словах!
Хоть бы проститься пришел, как делали даже чужие, —
Высказать то, что велит людям обычай простой,
И хоть в последний день, покуда можно, увидеть
Горестный лик мой — его впредь не увидеть тебе!
Неповторимый вовек услышать мой возглас прощальный
И отозваться в лад тем же коротким «прощай»!
Так поступал иной, кто со мною ничем и не связан
И откровенной слезой скорбь обо мне выдавал.
Не было, скажешь, у нас ничего, что нас единило,
Не было дружеских уз и долголетней любви?
Скажешь, моих не знавал ты забав, ни дум заповедных
И не знавал я твоих дум и веселых забав?
Скажешь, знакомство со мной водил ты в Риме, и только,
Спутник и верный друг в странствиях давних моих?
Иль это все — тщета, все по морю ветер развеял,
Все поглотил и унес Леты студеный поток!
Видно, ты родился не в городе мирном Квирина,
В городе милом, куда доступ закрыт для меня:
Нет — ты скалами рожден у левого берега Понта,
В дикости скифских гор и савроматских теснин.
Сетью каменных жил твое охвачено сердце,
В грудь запал и пророс злобный железный посев.
Та, что кормила тебя, младенцу в нежные губы
Щедрый совала сосок, знаю, тигрицей была:
Иначе горе мое ты не принял бы как посторонний
И предо мной не держал за бессердечье ответ!
Но уж когда роковая моя удвоена кара
Тем, что со счета долой та молодая пора, —
В памяти нашей сотри свой грех, чтоб уста, из которых
Жалобу слышишь, могли другу хвалу вознести.
9.
Жизнь пожелаю тебе пройти до ме́ты без горя,
Если эти стихи ты без досады прочел.
Пусть у гневных богов для себя я не вымолил милость,
Да не отвергнут они эту мольбу о тебе!
Не сосчитать друзей, пока благоденствие длится,
Если же небо твое хмурится, ты одинок.
Видишь — стаей летят на светлую крышу голубки?
Башни угрюмый свод птиц не приманит никак.
К житнице, где ни зерна, муравьи не ползут вереницей,
Где изобилье ушло, к дому друзья не спешат.
Как неразлучно тень провожает идущих под солнцем,
А лишь сокрылись лучи в тучах, и спутницы нет, —
Так ненадежная чернь следит за лучами Фортуны:
Чуть набегут облака, сразу отхлынет толпа.
Пусть до смерти, мой друг, тебе это кажется ложью!
Правду безрадостных слов сам я на деле узнал.
До прогремевшей грозы стекалась толпа, не скудея,
В мой хоть известный, но все ж чуждый тщеславия дом.
А пошатнуло его под ударом — и все, убоявшись,
Как бы не рухнул кров, скопом пустились бежать.
Не удивительно мне, если молний иные страшатся,
Видя, что в их огне все полыхает окрест.
Но, когда друга друзья в превратностях не покидают, —
Это и в злейшем враге Цезарь умеет ценить.
Будет ли гневаться он, кто всех и терпимей, и выше,
Если сраженного друг любит, как прежде любил?
Видя, как свято Пилад арголидцу Оресту привержен,
Дружбой такой, говорят, сам восхитился Фоант.
Верность, какая навек Акторида связала с Ахиллом,
Гектор троянцам своим ставил, бывало, в пример.
Благочестивый Тесей сопутствовал дерзкому другу
В мир теней — и о нем бог преисподней скорбел.
И уж наверное, Турн, не с сухими глазами внимал ты,
Как Евриалу хранил верность бесстрашную Нис.
Мы и в противнике чтить готовы преданность падшим.
Горе! Эти мои внятны не многим слова.
Так у меня сложились дела, так судьба повернулась,
Что остается одно: слезы безудержно лить.
Все ж, как ни горестно я удручен тяжелой невзгодой,
Мне от успехов твоих стало светлей на душе.
Их я провидел давно, поверь, — едва твое судно
В плаванье ветер погнал, силы еще не набрав.
Если высокий нрав, если жизнь без пятна возвышают
Смертного — значит, никто выше тебя не стоит;
Если кому-то дано всех других затмить красноречьем —
Дело любое не ты ль правым представить умел?
Я изначально еще тебе предсказал, восхищенный:
«Сцены широкой, друг, ждут дарованья твои!»
Это не печень овцы, не левые грома раскаты
Мне предрекли, не птиц вещий язык и полет:
Разумом я предузнал, уменьем судить о грядущем
Правду постиг без примет, предугадал и предрек.
Все оправдалось, и вот от души теперь поздравляю
Я и тебя и себя, что не сокрыл ты свой дар.
Если б, о если бы свой сокрыл я во мраке глубоком,
Тихо творил бы, труды не выставляя на свет!
В строгой науке своей обрел ты пользу, вития,
Мне наука моя легкая вред принесла.
Впрочем, вся жизнь моя пред тобой: чему он в поэмах
Учит, поэт от того нравом, ты знаешь, далек.
Знаешь: давние это стихи, молодая забава;
Хоть и нельзя похвалить, все ж только шутка они!
Пусть весомого я ничего не представлю в защиту,
Думаю: старый грех можно бы нам и простить.
Дело мое не оставь, добивайся прощенья для друга.
Вышел достойно в путь, дальше достойно иди!
10.
Пусть охранит мой корабль приязнь белокурой Минервы;
Писан на нем ее шлем, символ названья его.
Под парусами ль идет — он малейшим гоним дуновеньем,
Если ж на веслах одних — людям нетрудно грести.
Спутников мало ему побеждать стремительным бегом —
Вышедших раньше, и тех он обгоняет легко.
Качку выносит зыбей, неустанный выносит он приступ
Волн и под натиском их течи ни разу не даст.
Судно мое я впервые узнал в коринфских Кенхреях —
Верного друга, вождя ссыл